Тихие выселки - [26]

— Бабы, что ерепенитесь? — Грошев старался остудить их пыл. — Я не запрещаю давать зеленку. Косите клевер на здоровье.

Доярки было примолкли, но взвился писклявый голос Любки-Птички:

— Сам коси! Мы коров и дои и среди лета корми! Ты нам зеленки накоси и привези!

Грошев потрогал пипку носа.

— Лупиться начинает, от жары, что ль.

— Чекушку носа не показывай, отвечай!

— Давайте посчитаем. Часть людей на стройке, сенокос идет. Где вам людей возьму?

— За косьбу заплатишь? — спросила Анна Кошкина.

Грошев заверил, что ни копейки не утаит. Анна стояла за то, чтобы самим взяться за косы, с ней согласилась Таисья Семина. Дуся Аленина заохала: она косу в руках не держала и не девичье это дело. Любка-Птичка юркнула за спину Семиной, как будто ее и нет. Нинку Коршунову в расчет не клали — куда ей, игрушке, косой махать! Но мало-помалу утряслось, нашлось место всякому.

Клевер цвел. Алело бескрайнее море шапочек. Пахло сладко медом. И над всем этим морем стоял густой гуд пчел и шмелей. Казалось, сам зной тягуче звенит. Маша, наклоняясь, рвала алые и красные шапочки и сосала их.

— Ой, сладкие и медом отдают!

Анна Кошкина присекла:

— Хватит нам бездельничать, начинаем.

Маша держала косу на весу, дожидаясь, когда прокосят доярки ряды, — ее поставили замыкающей. В жизни своей Маша косила что-то раза два у себя за огородом, около берез, — это когда у матери была коза. Но что там была за трава — реденькая, тощенькая, а клевер густющий, стеблистый, даже Анна Кошкина, смахнув пот, сказала:

— Еле прорежешь.

Маша взмахнула косой резво, но не сбились, не сгрудились стебли в нарядный валок, коса воткнулась в землю туго, как струна тренькнув. Анна подходила к концу гона, а Маша маялась где-то около середины.

Анна, заходя новый ряд, воскликнула:

— Машенька, за тобой впору снова косить.

Маша, не оглядываясь, слышала хруст позади себя, то подкашивала Анна. Изнемогая, Маша невольно старалась косить ровнее. Пот стекал по рукам, застилал глаза, а во рту была страшная сухость, вот-вот полопается все. Нагнав, Анна переняла косу.

— Косенка ничего, — сказала она, махая, как казалось Маше, без особого усилия. — Ты ее, доченька, не так держишь, ты, миленькая, приглядывайся, как я кошу. Гляди-ко.

— Я так не сумею, — виновато сказала Маша хриплым голосом.

— Сумеешь, ты иди, попей, легче станет.

Затарахтели колеса. Послышался разудалый голос Нинки-Молдаванки. Нинка, как парень, широко расставив ноги, стояла в телеге и, держась за вожжи, лихо погоняла лошадь. Позади нее тряслась полная Дуся.

Косили до обеда. На ферму Маша ехала с последним возом. Она сидела на душистом, слегка привянувшем клевере и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Она вдыхала медвяный запах, смотрела с высоты воза на волнистые поля и наслаждалась. Нинка, свесив ноги, правила лошадью и беспрестанно говорила, Маша слушала ее веселый щебет, но думала свое, да и думала ли? Были какие-то обрывки мыслей. То видела в Барском овраге желтые ульи пчельника, то вспоминала густой гуд на клевере, смотрела на Малиновку, с белым, как пшеничный каравай, домом Устиньи Миленкиной, то думала о Косте…

Все-таки хорошо было жить, несмотря ни на что. Вот устала, но и усталость приятная, не умела косить — научилась, правда, не совсем научилась, но получается.

Усталость и вечером не прошла. На дойке опять Костя услужил. Дома, наевшись молока с хлебом, не стала ждать, когда мать нажарит картошки, а упала в мазанке на постель и, не раздеваясь, проспала до утренней побудки.

И опять ездили косить клевер. Маша устала меньше, чем в первый день. Когда возвращались, Нинка на возу сердито спросила:

— Что у тебя с Юркой? Вчера не успели приехать, он как сумасшедший принялся парней булгачить, к тебе стучал, стучал.

Маша не призналась: стука в дверь мазанки не слышала, — гром и то ее не разбудил бы, а ответила с вызовом:

— Заладили ездить каждый вечер, поспать не дают.

— Ты не вышла к нему? — с испугом спросила Дуся.

— Может, я ему дала от ворот поворот.

— Что ты! — всхлопнула руками Дуся. — Парня какого отпугнула.

Вечером с карьера опять приехали парни. Юрка постучал в дверь мазанки. Машу клонило в сон, да и отпало что-то в душе к Шувалову, посторонним стал. Юрка стучал настойчиво, поняла — спать не даст, вышла.

— Что молотишь в дверь, ты знаешь, как я устала?!

Его томило свое, он с сердцем сказал, что Нинка и Дуся тоже вчера устали, но они выходят на улицу, а она неженка.

— Иди не к неженке, иди к Рае Грошевой, глядишь, Грошеву зятем будешь.

Говорила спокойно, будто ее не касалось. Стояла на низеньком крылечке, скрестив голые руки под наспех накинутой на плечи кофтой. Юрка подле нее на земле казался особенно маленьким и щуплым.

Он бешено схватил ее за руку:

— Брось притворяться!

Маша вырвала руку, поправила кофту, соскользнувшую с плеча, поежилась. На траве, под ветлой, как осколок гнилушки, холодно светил маленький светлячок, вокруг него чуть приметно зеленели мелкие листики куриной травки.

— Юра, работаем до упаду, какое гулянье.

— Ты всегда занята, у тебя всегда дела. А дверь дегтем вымазали.

— Какую дверь?

— Вот эту, мать твоя ее наспех покрасила.

Нинка говорила что-то о недокрашенной двери, неужели кому-то нужно было выпачкать дегтем дверь? Она не знала, а Шувалов узнал, узнал и поверил. Ну и пусть верит!