Тихая пристань - [23]

Парень попятился, повернул восвояси.

Казалось, теперь Матвейка оставит Кашина в покое. Действительно, какое ему дело до бригадира? Взялся телят пасти, ну и паси на доброе здоровье. И опять Михаил Петрович подумал о дочке: хорошо, что отвязалась от этого охламона, вовремя, выходит, предупредил ее. Да и что не отвязаться? Разве других парней мало в Заречье? Сколь хочешь, на выбор. Один Ванюшка, тракторист, чего стоит! Скромный, работяга. Или вон тезка. Михалка Волков. Верно, на годочек помоложе будет Нины, но это невелика беда. Главное — тоже обходительный, не как этот насмешник.

«Ох, и допек же он меня!» — признавался себе Михаил Петрович. Но, представив, как Матвейка пятился, решил: надо завсегда с ним построже, таким нельзя давать спуску.

Несколько дней Матвейка и сам не показывался на глаза Кашину, и Михаил Петрович с удовлетворением отмечал: подействовало! Однако в субботу вечером пастух постучал к нему в окошко:

— Чаек, что ли, попиваешь, бригадир?

— Ну, попиваю, а тебе-то что?

— Мне ничего, я уж отчаевничал. Нинок дома?

— Ну, дома. Не думаешь ли, что позову? Иди-ка своей дорогой.

— Идти-то тебе придется, бригадир. Там, на лугах, у реки какие-то городские любители природы палатки ставят. На мотоциклах прикатили. Трава стонет…

— Трава? — привскочил Михаил Петрович. — Так чего ты тянул, голову мне морочил своей трепотней? Эх, умник, а прогнать не догадался, радетель!

— Не шуми. Гнал, да бригадир, видать, им нужен, — смущенно улыбнулся он.

Однако Михаил Петрович уже не слушал. В чем был — в незастегнутой рубашке, шлепанцах на босу ногу — он выбежал на улицу, сел на мотоцикл, всегда стоявший наготове у крыльца, и поехал на луг.

— Кепку забыл, дядь Миш! — крикнул ему вдогонку Матвейка; обычно бригадир не расставался с кепкой, прикрывая ею раненую, в жестких рубцах, голову, которая болела при малейшем сквозняке.

Где там: Кашин даже не оглянулся на голос Матвейки, изо всех сил жал свой мотоцикл, только пыль взметалась за ним.

Долго задержался он в лугах, где непрошеные гости уже зажгли костерок, повытаскивали из рюкзаков еду. У Михаила Петровича даже слезы выступили, когда увидел вытоптанную траву, на которую он еще вчера глядел с радостью и все прикидывал, сколько тут поставят стогов. На других лугах, где трава была пореже, сенокос уже закончился, а тут бригадир выжидал, давая, как он выражался, донежиться густому пырею.

— Места другого для вас не нашлось? — хватаясь за сердце, хрипел он. — Да вы понимаете, что наделали?

Какой-то юнец в джинсах и ковбойке, в кепке канареечного цвета, с волосами до плеч, подлиннее, чем у Матвейки, поднес ему стопку бренди и, нарочито искажая выговор, предложил:

— Выпэй, отэц, и успокойся.

— Если бы я был твоим отцом, я бы снял с тебя эти заморские портки и выпорол как следует, — сказал, задыхаясь, Михаил Петрович. — А сейчас, к сожалению, могу только составить на вас, бездельников, акт и вымести вас отсюда. Марш!

— Ну-ну, не больно! Не стройте из себя феодала, — обиделся юнец.

— Ах ты сосунок! — взорвался Михаил Петрович. — Вместо того чтобы извиниться, он еще хорохорится.

— Потише, папаша! — подошел вразвалку откормленный дылда, в темных очках со стеклами величиной с добрую тарелку. — Мы только переночуем, развлечемся трохи — и уедем. К чему поднимать скандал. Ведь не твой собственный луг мы малость ээ… помяли. Бизнес на нем не построишь. Ребята, — обернулся он на звук гитары, доносившийся из крайней палатки, — подойдите сюда, сыграйте что-нибудь веселенькое, разгоните печаль у бригадира.

Дать этому нахалу в сытую морду, потом отвесить оплеуху юнцу со стопкой? Это, пожалуй, он бы мог, рука у него крепкая. Невольно сжимались кулаки, твердые, как камни. Он было шагнул вплотную к наглецам. Но сдержался. Нет, он не вступит с ними в потасовку, не доставит им такого удовольствия. Нащупав в кармане огрызок карандаша, который всегда носил с собой, подобрав с травы обрывок бумаги, в которую, наверное, завертывали консервы, он присел и стал писать акт. Никто не назвал своих фамилий, никто и не подписал акт. Долговязый захихикал:

— Мартышкин труд, бригадир. Фамилий-то наших не знаешь.

— Ничего, узнаются. По номерам мопедов, они записаны… — ответил Кашин и, повернувшись, зашагал к своему мотоциклу, стоявшему на тропе.

За спиной — тишина. Но вот будто она взорвалась. Шум, крики. Кто-то настойчиво требовал догнать бригадира, а кто-то отчаянно бренчал на гитаре. «Ишь, всполошились!» — заметил Кашин. Оглянулся: к нему бежал светловолосый парень.

— Товарищ бригадир, — остановившись перед Михаилом Петровичем, начал он, — моя фамилия Славка Ромашкин, можете записать в акт. Мы, конечно, поступили по-свински. Мы уедем, а за траву уплатим.

— Хватит ли в кошельке на уплату-то? — буркнул Михаил Петрович.

— Сейчас не хватит, после привезем.

— Все так решили?

Парень мялся, не отвечал.

— Вот видишь, на безобразие, на дурость было общее согласие, а на ответ — нет. Тот дылда, что ли, не хочет сдаваться? Или тот, что в чужеземном одеянии?

— Оба! — выдал их светловолосый. — Я сейчас им скажу, что они трусы.

— А не огреют тебя эти трусы?

— Не знаю, — развел руками парень. — Но это не имеет значения… — Он вскинул голову и побежал обратно к ожидавшим и еще шумевшим приятелям.