Тигрушка - [28]

Тут я оглядывался. Алла поворачивала за угол. Вот и вся свиданка.

Весной седьмого класса я стал бегать за Аллой уже на бульвар. Обычно я встречался с Ленькой на темной боковой аллее (нас якобы не видно, а мы видим все), и он сразу информировал меня: «Ее еще нет» или «Уже здесь», – и мы скоро нагоняли Аллу и двигались за ней, как эскорт крейсеров Второй тихоокеанской эскадры (я очень увлекался тогда «Цусимой» и «Порт-Артуром»). Мы воображали, что идем под флагом контр-адмирала Эванса, и скорость у нас была двадцать четыре узла, и вооружение подходящее, но от Аллы (то ли она и ее подруги были нашими транспортными судами, то ли шли под флагом японского адмирала Того) держались на почтительном расстоянии, которое позволяло вести наблюдение, но без обстрела (то есть без громких реплик, провоцирующих сближение).

Однажды я увидел, как Алла и ее подруги торжественно проплыли в сопровождении эскорта незнакомых мне ребят.

Я был один и тут же побежал за Ленькой. Он сидел дома и писал шпаргалки к контрольной по физике. Я потребовал от него быстрых и решительных действий. Я напомнил ему про знаменитый прорыв «Аскольда» и «Новика», когда крейсеры, расшвыряв и протаранив японские миноносцы, вырвались из окружения. Я умолял его, уговаривал, грозил. Но Ленька не хуже меня знал итоги русско-японской войны. Осведомившись о количестве и тоннаже неприятеля, он сказал, что «Новик» все равно затонул, «Аскольд» пришел в нейтральный порт, а завтрашняя контрольная последняя в четверти. Ленька был поклонником «морского боя», но предпочитал вести его на бумаге на уроках истории, а тут еще время было позднее, и мы так и не развели пары.

На следующий вечер эскадра Аллы проследовала в исключительно женском составе, и больше никаких происшествий не было.

А потом я уехал в Ленинград, где и проучился целый год.

Правда, там была девочка, с которой мы несколько раз обменялись записками, но уже в восьмом классе женщины перестали меня интересовать.

И в свободные вечера, прогуливаясь по линиям Васильевского острова, я размышлял о судьбах мира, о неизвестных планетах и соседних галактиках, о быстроте человеческой жизни и о том, что как это глупо, что человек, вместо того чтобы стремиться к бессмертию, лучшие свои годы тратит на любовь – пошлое, никчемное и неоригинальное занятие, – в то время как надо столько успеть!

Увлекался я и серьезными книгами – вроде «Истории дипломатии», «Наполеона», «Анти-Дюринга». Не скажу, чтобы я все понимал, но зато проникался уважением к самому себе.

Помнится, однажды в букинистическом на Невском я спросил книгу Сенеки. Что-то насчет ума. Я ее не купил, да и то, что я пролистал, показалось мне очень сложным. Но взгляда продавщицы, которым она меня обмерила (как в ателье индпошива), когда протягивала книгу, мне не забыть.

И вообще я был тогда очень решительным и твердо знал, как надо жить. Появилось даже смутное желание заняться философией, но только так, чтоб стать по крайней мере Марксом. (Какой смысл прозябать просто доктором наук? Ему, доктору, должно быть стыдно, что он заурядный доктор, а не Маркс.) И еще я ходил в филармонию на Третью симфонию Бетховена и Шестую Чайковского, самую оптимистическую, как говорили в музыкальных лекториях.

В восьмом классе я прочел больше книг, чем, наверно, за все последующие годы, и вообще казался себе очень умным, и презрительно смотрел на одноклассников, и готовил себя к интеллигентной профессии, вот только кем стать – не знал (правда, в течение двух вечеров я размышлял над проектом отмены денег – гениальная экономическая реформа почему-то не получалась, что-то недодумал).

Но к девятому классу я вновь вернулся в Москву, в свою старую квартиру, к старым товарищам, и я увидел Аллу – вот тут все полетело к черту, и все гениальные реформы были забыты, и я стал просто обыкновенным школьником.

3.

История – вещь крайне любопытная. Например, если через пару столетий какой-нибудь шизик будет писать про нашу компанию (тему ему дадут для докторской диссертации «Дружба в двадцатом веке» – через два столетия все может произойти), то он, конечно, пользуясь архивными данными (рапорты классного руководителя), прессой (стенная печать), диапозитивами (случайные фотографии), научно обоснует, что, дескать, компанию сбил Медведь. Или что лучшие ученики класса (а мы, шестеро, действительно тянули на медали) стихийно сложились в группу, или что занятия спортом (Медведь, Ленька, Барон и Артист входили в сборную школы по волейболу) заложили костяк нашей группы. Или что активное участие в общественной жизни (Медведь – член комитета школы, Барон – комсорг класса, Ленька – староста, Пятерка – редактор классной стенгазеты, Артист – инициатор школьной самодеятельности, Звонков – признанный заводила с многолетним стажем, когда дело касалось срыва уроков) привлекло ребят друг к другу. И все будет верно. И дадут ему, не моргнув, степень доктора.

Но вот маленькая деталь. Когда я, измученный экономическими проблемами и размышлениями о судьбах галактик, вернулся после годового перерыва в класс, то застал там новых ребят (Медведь, Барон и Артист пришли из другой школы), а мои старые приятели очень изменились. Во-первых, все вытянулись, и я оказался почти самым маленьким. Во-вторых, если раньше наш класс был ни рыба ни мясо, но я все-таки пользовался каким-то авторитетом (читай выше), то теперь на меня никто и не смотрел.