Тициан. Любовь небесная – земная - [20]

– Вы мне? Это так, так щедро… я бы купил раньше, но видите, боялся пожар. И пожар был! В Венеции фсе горит, хотя фсе рассказывают труг тругу, што Венеция – остроф! Может, у вас огненная вода фокрук? Это такой та-рагой подарок, – повторил Дюрер. – Но гравюры здесь, я видел их, они о-шшень интересны. Знаки и символы, каких больше мы никте не находим.

– Да, в этой книге самое превосходное – это гравюры, сам любуюсь часто.

– Вы не знаете, кто есть аф-тор рисунков и гравюр в книге, мессир Беллини? – спросил Дюрер, бережно листая «Гипнэротомахию Полифила».

– Для всех это секрет. Я несколько раз спрашивал об этом Альдо Мануция, и другие спрашивали, но он не признается. Некоторые даже считают, что он делает это специально, чтобы подогреть интерес к «Полифилу».

– Как? Варум? Подо-греть!

– Может, это какая-то тайна, в которую я не посвящен, – Джамбеллино пожал плечами. – Почтенный Андреа Мантенья, мой славный родственник, говорит, что это мог создать только Леон Альберти. Мантенья знал Альберти и утверждает, что только он был способен на такое, разбирался в разных системах древних знаний. Но кто на самом деле это придумал и изобразил, возможно, не знает даже сам Альдо Мануций.

– Сколько этих книг в Венеции? – Дюрер восхищенно щурился, рассматривая иллюстрации.

– Альдо говорил, что отпечатал семьсот штук, но он иногда преувеличивает.

– И что тут, много языков?

– В основном тосканский диалект, смешанный с латынью, но есть фразы на халдейском, еще египетские значки, впрочем, никто не знает, что они означают. Видите, они похожи на орнамент. Еще греческий и арабский… – охотно объяснял Джамбеллино, было ясно, что он успел подробно изучить книгу.

– Никогда не видел, чтобы текст телали вот так – то треугольник, то волна, а здесь на восьмерку похоже.

– Альдо называет это «типографские забавы». Это была первая столь необычная его «альдина». Я должен признать, что Альдо рискнул – и выиграл. Хотя я вообще не знаю, кто оплатил эти его забавы, – Джамбеллино явно был неравнодушен к «Полифилу».

– Мастер, можно я тоже потом посмотрю? – не выдержал Тициан.

– Ты можешь здесь рассматривать или читать книги когда хочешь, Тициан. Листай в любое время, делай зарисовки. Только всегда клади книги на стол и мой руки, не вздумай мне испачкать краской или залить чем-то хоть одну – будешь платить.

Дюрер встрепенулся:

– У меня есть тоже гешенк для вас. Оттиск! – Немец проворно сбегал в соседний зал и принес лист. – Вы знаете, мессир, что в Венеции я общаюсь только с благородными людьми. – Тициану показалось, что Дюрер покосился на него с подозрением. – Я боюсь художников, патаму шта они… воруют сюжеты моих гравюр или завидуют, и фсе говорят, что они любят отравить трук трука… – Немец рассмеялся, и Тициану было неясно, шутил он или говорил серьезно. – Но вы, мастер Беллини, вы сами благородны, как нобиль золотой! И моя гравюра вам в искренний подарок есть!

– Это вы здесь сделали, в Венеции? – Беллини растроганно расправил лист, осторожно поглаживая края.

– Та, та, – это мелочь, конечно, ф сравнении с «Полифил», но… люплю дарить друзьям свое, – кокетливо улыбался Дюрер. – И фы не воруете у меня сюжеты, как другие художники, – фыркнул немец.

– Забавно, и у вас вдруг античный сюжет… Женщина получилась словно живая, округлые формы, так и хочется ее ущипнуть! Штрих у вас, мессир Дюрер, замечательный, ровный и при этом такой легкий, прямо невесомый.

– Сам сатир еще лучше получился, та, чем его жена, особенно мощный звериный хвост. Ха-ха! Почти шутка! Но не хотел сказать, ха-ха, что фсе, кто женятся, – это, это сатиры с ногами козлофф, – Дюрер долго смеялся. – В Германии фряд ли это поймут, та, фряд ли, мессир Беллини. Дикие, серьезные люди! Не любят шуток, холодно потому шта есть! Таже любовь мрачная! Но, я тумаю, фсе двенадцать оттискофф продам здесь своим богатым друзьям, а вам – тарю так.

Они втроем сели за стол. Дюрер продолжал распространяться о том, что в Венеции из всех художников он готов общаться только с Джамбеллино, а прочих и знать не желает, потому что художники здесь завистники и воры. Тициану было неловко это слушать: вдруг великий мастер из Нюрнберга считает и его своим врагом? От великого смущения Тициан весь вечер молчал, но немец и так не обращал на него никакого внимания. Он пригласил Джамбеллино посмотреть на его картину «Мадонна с четками», которую закончил для церкви Сан-Бартоломео.

За беседой Джамбеллино и Дюрер выпили немало, Тициан почти не пил.

– А теперь, раз вы закончили портреты этих красавиц, что пудете делать дальше, мессир Беллини? – поинтересовался Дюрер.

– Теперь я свободен, и к тому же у меня есть умелый помощник, он хороший парень! – Джамбеллино кивнул в сторону Тициана, Дюрер сдержанно улыбнулся молодому художнику. – Я продолжу картину, которую пишу не помню как долго, ну, много лет. Это как путешествие, в которое отправляешься всякий раз, когда чувствуешь себя уставшим. Во-от, я там брожу в собственной стране, размышляю… и нет ни заказчиков, ни других дураков вокруг.

– Можете показать? Я же уеду и никому не расскажу, мессир, клянусь, – попросил Дюрер.