Тициан. Любовь небесная – земная - [16]

– Надо написать вид вот отсюда, – сказал Джорджоне. – И река… хочу создавать картины, в которых бы природа, архитектура и персонажи гармонировали, чтобы чувствовалось, именно небо и горы, – настоящий храм Господа. Я ведь родился совсем недалеко, до моего Кастельфранко можно дойти пешком.

Камилло ворчал:

– Если королеве жалко денег, зачем мы вообще открылись ей, Дзордзи? Ты уверял, что она единственная персона, которая подходит для идеи Театра? Но ты слышал, она сказала – «часть денег»?! Что это такое, я же не богач, не как какой-нибудь там Пьетро Бембо! Где мы возьмем остальное? Вон Альдо Мануций сумел получить где-то деньги на «Полифила», вот и сделал его как хотел, прославился! А меня она выставляет попрошайкой. Даст часть денег! Я не могу выстроить только часть Театра – это все равно что довольствоваться частью небесного свода! Давайте вырежем к-кусочек нннннннеба! – пропел Камилло детским голоском, размахивая руками словно тряпичная кукла на ярмарочном представлении.

– Да не кипятись ты, Джулио, все будет хорошо, – отмахнулся художник, блаженно растянувшись на лужайке.

– Но если она мне не верит? Мы теряем время, мне все равно кого именно мы сделаем самым могущественным правителем мира! Кто угодно может нас озолотить, хоть римский папа, например. Но мы доверились Катерине, а она жмется и торгуется, как на рынке, – наступал на друга Камилло.

– Никто просто так не даст такие деньги.

– Почему «просто так»? Ты мне тоже не веришь, Дзордзи?

– Я знаю тебя давно, и мне кажется, что даже то, что ты уже смог мне дать, сделало меня другим, – серьезно объяснил Джорджоне. – Увидишь мою новую картину. Еще мне интересно связать символы с музыкальной гармонией. Идей бесконечное множество, и во многом мне это открывается благодаря тебе, мой друг.

– Вот! Ей это и скажи! – круглый, словно громадный шар, кудрявый, с длинными волосами, напоминающими львиную гриву, Камилло стоял посреди лужайки, обсаженной цветущими кустами роз, и тряс рукой, указывая в сторону Нижнего замка.

– Если бы королева не доверяла нам, то не пригласила бы тебя работать в Азоло, – повторил Джорджоне. – Я ее хорошо знаю. Так что успокойся и подумай, какой доклад ты ей сможешь сделать вечером или завтра утром. И прошу, не надо ей говорить out omnia out nihil[2] – ради меня, ладно?

– Меня интересует, как подготовлена бывшая конюшня, где нам предстоит работать. И еще – образцы дерева! – Камилло трусцой, неожиданно проворной для тучного человека, побежал во внутренний двор Верхнего замка.

* * *

Лоренцо успел сделать набросок на доске для картины «Успение Богоматери» и загрунтовал под эту работу большой холст. Тридцать пять дукатов, которые Екатерина Венета обещала за заказ, были для него огромной суммой. Но кроме этой радости в тихом Азоло Лоренцо чувствовал, что может создать не только картину для церкви Санта-Мария Ассунта, но и другие, необычные. Да, только теперь, решившись уйти от мастера, он рождается как художник!

Накануне Джорджоне принес в мастерскую готовую работу, которая потрясла Лоренцо. На картине в мягком приветливом пейзаже были изображены три человека: старик, мужчина среднего возраста и юноша. Джорджоне объяснил, что хотел изобразить ученых, которые олицетворяли бы разные течения философии: старик – древнегреческую мысль, зрелый человек – арабскую науку, а юноша – это современник, который осваивает и новые, и древние знания.

– Глядя на старца, – сказал Джорджоне, – я думаю о Платоне или об Аристотеле, эти древние ближе всех нам по духу, а мужчина средних лет – это, предположим, Авиценна или Ибн Рушди, о которых часто рассуждает Камилло. Юноша, разумеется, – это наше время, все мы, кому предстоит вобрать древние знания и набраться мужества, чтобы наконец войти в темноту таинственной пещеры.

– Молодой похож на тебя. Ты специально дал свой портрет?

– Разве? Может, что-то и есть, но я даже не думал об этом, – Джорджоне подошел ближе, вглядываясь. – А вот эта пещера… знаешь о пещере Платона?

– Нет, – признался Лотто.

– Платонова пещера – завершенный образ мира. Слышал бы ты, как рассуждает о ней Камилло! Но услышишь еще. В пещере заключены все знания о мире и вселенной. Но, конечно, они доступны только избранным.

– И над ней свет! Он призывает к себе!

– Разумеется, мы все идем к свету, – кивнул Дзордзи.

Такой живописи Лотто никогда не видел. Раньше он полагал, что, став мастером, посвятит жизнь написанию картин для храмов и созданию портретов состоятельных заказчиков для семейной памяти. Но, оказывается, можно воплощать картины о сложных, неочевидных вещах, подобных тем, о которых размышляли философы Древней Греции, Востока, о чем продолжают размышлять ученые мыслители в университетах Европы. В картине Дзордзи присутствовало невыразимое. Лоренцо поразила природа, какой ее изобразил художник, она дышала и звучала подобно изысканной музыке. Бледно-голубое, с легкими лиловыми облаками небо было окрашено у горизонта в красноватые тона.

– Это закат? – догадался Лотто.

Джорджоне внимательно смотрел на свое полотно.

– Я думаю, рассвет. Я же сказал – мы идем к свету, все вместе, но разными путями. Это, знаешь, как в маленьком городке все жители обязательно приходят в храм на мессу; все встречаются, но попадают в храм по-разному, каждый своей дорогой.