Тибет: сияние пустоты - [113]

Прекрасное это было время, и казалось, что так и будет всегда. Ощущение прочности бытия вообще свойственно молодости.

Но однажды все начало рассыпаться. Вначале умерла голубая колли Зедя; ей, умирающей, Октябрина Федоровна читала Бхагавадгиту, говоря, что в следующей жизни Зедя родится человеком и возьмет себе собаку, которой будет она, Октябрина Федоровна.

Потом начались неприятности у Эдика. Он был аспирантом Института социологии в секторе Левады. А Институт уже подлежал разгону, ибо его исследования приносили результаты, никак не соответствующие официальным установкам. Начать было решено как раз с сектора Левады. И как раз на семинар, где с докладом выступал Эдик, пришел проверяющий, должным образом озадаченный. Когда Зильберман закончил, инспектирующий поинтересовался у него: что нужно делать, чтобы сохранить революционные традиции? Всегда искренний и не знающий ни о каких подтекстах Эдик честно ответил, что для этого нужно как можно чаще создавать революционные ситуации. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Потеряв аспирантуру, общежитие и московскую прописку, Эдик уехал в родную Одессу и стал зарабатывать на жизнь переводами и рефератами. Он бы так и жил, но к нему стал захаживать участковый, поскольку Эдик официально был безработным. Жена не выдержала всех этих мытарств и настояла на отъезде в Америку. Начался первый отсчет сорока дней наоборот: сорок дней до отъезда, девять, три, и наконец, вынос тела. Правда, Пятигорский тогда сказал, что незачем никуда уезжать, так как если карма забросила тебя именно в это место, в нем и следует жить. В Америке Эдик вначале устроился на педагогическую работу, но преподавание не было его призванием, и он писал грустные письма о чудовищно низком уровне американских студентов. Но вскоре все уладилось, он смог заниматься любимой научной работой, за которую к тому же платили. Однажды он вышел из дома прогуляться. На тротуар выехал автомобиль, удар попал Эдику в висок, и он мгновенно ушел из этого мира страданий – как раз в тот момент, когда, казалось бы, все проблемы были решены и жизнь наладилась. Я всегда не верю периодам полного благополучия и боюсь их; к счастью, они редки. На Востоке говорят, что самый опасный момент – это тот, когда все решают, что все хорошо.

А потом Октябрина Федоровна, Пятигорский и востоковеды из Эстонии и Ленинграда радостно отправились в экспедицию в Бурятию, в гости к Дандарону. И нет бы московским гостям сразу пойти в обком или хотя бы в академические институты – они поехали по дацанам, беседовали с ламами, смотрели буддистские тексты, при этом их сопровождал сам Дандарон.

После отъезда из Улан-Удэ московских гостей тут же исполнилось услышанное ранее Дандароном: его посадили, на многих верующих бурят завели уголовные дела. В Москву же пришла официальная бумага, где поименно перечислялись все участники столь удачно сложившейся поездки, им предъявлялось обвинение в организации зверской секты с человеческими жертвоприношениями. Происходило все это в 1972 году.

Что ж, бумага пришла, и реакция последовала незамедлительно. Октябрину Федоровну и Александра Моисеевича допросили по всем правилам, дома у обоих провели обыски. У сестер Волковых при обыске изъяли санскритский текст Бхагавадгиты, Библию и Коран. Правда, потом вернули. Ну а основная реакция в таких случаях бывает по месту работы. Участвовавшую в экспедиции аспирантку из Ленинграда выгнали из аспирантуры ЛГУ, в Тарту другого участника, Линнерта Мялля, формально перевели на должность лаборанта. А вот что делать с Волковой и Пятигорским, было неясно. Оба они в бытность свою в Институте занимали должности всего лишь младших научных сотрудников, премий и почестей никогда не имели. Октябрина Федоровна так и не стала защищать кандидатскую диссертацию, а Александр Моисеевич – докторскую. А уникальные знания и интеллигентность в сочетании с глубокой порядочностью как-то не котировалась.

Еще до всех этих событий меня однажды поразило, как настороженно, точнее, даже враждебно реагировал зал на выступления и реплики Пятигорского и Волковой во время традиционных ежегодных Рериховских чтений, посвященных памяти их Учителя. Но зато как спокойно проглатывал тот же зал то и дело возникавшие перлы – например, когда ведущий заседание, выслушав доклад молодой девушки, только что вернувшейся из экспедиции в Монголию и восторженно рассказывавшей о зверином стиле в искусстве, поморщился и сказал: «Ну зачем же Вы так грубо, вульгарно выражаетесь, зачем говорить о каком-то зверином стиле?». Естественно, мои Учителя резко выделялись на таком фоне и разносторонней образованностью, и яркостью личности.

Кроме того, репутация диссидентов у них к тому времени была уже устойчивой, так как в 1968 году они успели поставить свои подписи под письмом в защиту гласности, что было тогда жутким криминалом. Словом, они полностью повторяли ситуацию Ю.Н. Рериха, не добиваясь ни степеней, ни званий, ни денег, ни почета. Более того, как и к Ю.Н. Рериху, к ним всегда относились с идеологическим недоверием, они были чужими среди конформистов. Словом, у них даже нечего было отнять. Естественно, не были они и членами партии, исключение из которой было тогда одним из самых сильных наказаний, ибо влекло за собой массу последствий. Вот так с тех пор и врезалось мне в память и в глубины сознания: стыдно карабкаться по ступеням карьеры, следует просто достойно делать свое дело.