Тиберий - [83]

— Я убедила ее остаться, — с наигранной простотой разъяснила Августа, втайне наслаждаясь своим триумфом, точь-в-точь, как Агриппина несколько часов назад. Сколь схожи все женщины и в торжестве, и в горести!

— Это невероятно! Что ты с нею сделала?

— Успокойся, мой мальчик, мое великовозрастное порочное дитя, все честно и добровольно. Я всю жизнь управляла мужчинами, что же против меня какая-то женщина, пусть и твоя любимица? Мне подчиняются все, а она ничуть не лучше других, напрасно ты ее так боготворишь.

— Я ее увижу? — неуверенно спросил Тиберий.

— Да жива она! — зло крикнула Августа и, резко взмахнув подолом, встала и ушла, не попрощавшись.

Тиберий всю ночь думал, что же хуже: предстать ненавистному оку плебса и материализовать в собственной персоне все недовольство римлян, накопившееся за столетие гражданских войн, репрессий и подавления свободы самореализации людей, или же быть проклинаемым за глаза? На каком бы варианте он ни остановил выбор, тот казался наихудшим. А в тех случаях, когда Тиберий не мог найти положительного решения проблемы, он предпочитал избегать активности. И Тиберий остался дома, как и Августа. Они якобы утешали впавшую в отчаянье и слегшую от душевного недуга Антонию. Отсутствие на похоронах матери умершего будто бы оправдывало и дядю, и бабку.

Народ был в гневе на властителей за то, что они игнорировали такое событие, но в то же время многие вздохнули с облегчением, поскольку теперь им никто не мешал искренне предаваться горю. Принцепс и его мать воспринимались плебсом, как чужие люди, чье присутствие сковывало и угнетало. Агриппина была рада отсутствию врагов. Она считала это своей победой, причем Тиберий был повержен ею в борьбе за народную любовь в очном поединке, а ненавистная Августа и вовсе не осмелилась вступить в бой. Сегодня никто не помешает ей, Агриппине, править римлянами, властвовать над их чувствами, готовить их к грядущему возмездию!

Активное участие в погребальном ритуале принимал Друз, но Агриппина сумела затмить и его. В конечном итоге она солировала в исполнении Римом песни скорби по ушедшей доблести, а все остальные лишь вторили ей, подпевали, подражали. Когда шествие с погребальной урной вышло на Марсово поле и направилось к гробнице Августа по дороге, размеченной пылающими факелами, все: и магистраты, и воины, и плебс, распределенный по трибам, как во время комиций, — разразились рыданьями и стали восклицать, что Римское государство погибло и надеяться больше не на кого. Сейчас никто не боялся соглядатаев и доносчиков свирепого тирана. Не явившись сюда, к ним, он признался в собственной слабости, выказал страх перед нравственным судом сограждан. Так им ли, победителям, страшиться трусливого злодея? Нет, сегодня они достигли дна пропасти, дальше падать некуда и можно, наконец, поднять голову, чтобы посмотреть в лицо пороку. А лицом порока общественной системы был, конечно же, Тиберий. В адрес этого отвратительного, никогда не улыбающегося лица и выплевывались теперь все проклятия.

Когда же плебс на стихийном народном собрании таким образом затвердил свою ненависть к принцепсу, Агриппина встала на возвышение и выразила людям благодарность. Нет, не за ненависть к ее врагам, а за любовь к Германику и всей его семье. Она отлично понимала, что воодушевление народа — явление недолговечное, как порыв весеннего ветра, и расходовать его нужно рационально, поэтому ее слово было кратким. Произнеся несколько чеканных, летучих фраз, она будто поперхнулась горем, осеклась, потом вскинула голову выше прежнего и, хлопнув ресницами, широко распахнула глаза, в которых сердобольные граждане увидели слезы. А на лице ее засветилась грустная, но теплая улыбка — словно солнце проглянуло на исходе дождливого дня. Для дальних зрителей, не имеющих возможности увидеть ее игру глазами, Агриппина сделала синхронный перевод жестами и взмахнула руками, как крыльями, заставив чувства людей воспарить ввысь.

"Агриппина — украшение отечества!", — воскликнули в восторге простолюдины, радуясь поводу продемонстрировать и добрые чувства.

"Поистине так! Ведь она — единственная, в ком струится кровь Августа!" — запели рядом.

"Агриппина — непревзойденный образец древних нравов!" — гремела толпа, очищая душу неумеренным ликованием после неумеренной ненависти.

"Внемлите горестному гласу Рима, счастливые небеса! Мы отдали вам душу лучшего из граждан, так подарите же добрую жизнь его чадам! Спасите, бессмертные боги, отпрысков Агриппины, пусть они здравствуют на радость всем нам! Пусть они переживут своих недоброжелателей и восторжествуют над ними!"

Агриппина внимала этому хору в позе жрицы в момент апогея экстатического обряда. Ее фигура изображала устремление к небесам и, казалось, из нее вот-вот стартует душа, чтобы белым лебедем воспарить к багровым закатным облакам. А лицо Калигулы, как всегда, стоящего рядом, осклабилось широкой улыбкой, и в его смышленых глазах блеснул озорной огонек. Старшие дети блюли предписанную обстановкой серьезность. Другой будущий правитель, Клавдий, страдавший несварением, неосторожно испустил газы. Это случалось с ним в самых неподходящих ситуациях. Сенат в свое время даже примет по этому поводу специальное постановление, придающее побочному следствию дурного пищеварения статус приличного, вполне светского процесса.