Тиберий - [75]

Германику докладывали о злоязычии Пизона и Планцины, причем "доброжелатели" многое добавляли от себя, чтобы усилить драматический эффект. Такое стремление акцентировать внимание на всем худшем соответствовало нравам того времени. Германик оказался в положении Тиберия, которого подобным образом провоцировали ненавидеть самого Германика. С одной стороны, Германик чувствовал себя достаточно сильным, чтобы не принимать всерьез нападки конкурента, но с другой — непрестанные подзуживания свиты вынуждали его все время думать об этой проблеме, терзаться сомнениями, испытывать ненависть, желание злоупотребить своей властью. Постоянное ожидание худшего, ощущение преследования дурными силами подействовало на его психику. Теперь он уже больше походил на мрачного подозрительного Тиберия, нежели на блистательного преуспевающего молодого человека, который совсем недавно очаровал Рим. Ему тоже начали мерещиться заговоры, он стал присматриваться к своим приближенным, предполагая в них лазутчиков Пизона. Неспроста же тот ведет себя столь нагло и агрессивно, очевидно, он располагает достаточной силой для переворота. Германик почувствовал такой моральный дискомфорт, что решил обо всем написать Тиберию и испросить его совета. Дядя и формально отец не был особенно симпатичен Германику, но вызывал его уважение. Наверное, он относился к нему примерно так же, как в свое время сам Тиберий к Августу. Но едва он задумал письмо в Рим, как ему доложили, будто Планцина на какой-то пирушке проговорилась, что исполняет здесь секретную миссию Августы, которую негласно поддерживает и сам принцепс. После этой вести мир для Германика сделался непроницаемо черным. Он не хотел верить в то, что его ненавидят родная бабка и дядя, но зато все остальные очень хотели уверить его в этом. Так же, как в Риме сенаторы тешили свои извращенные души страданиями Тиберия, здесь штабные офицеры и чиновники смаковали страхи и терзания своего командующего.

Но при всем том Германик оставался римским политиком, поэтому он преодолел посеянные в нем дурные чувства и совершил грамотный ход. Отправляясь с миссией в Армению, он подтянул к ее границам войска. Тогда же он приказал прибыть в лагерь и Пизону. Однако тот не подчинился. Проконсул Сирии сделал вид, будто опоздал, и со своими легионами присоединился к войску Германика уже на обратном пути из Армении.

В Риме Пизон на равных спорил с самим принцепсом, поэтому подчиняться здесь мальчишке было для него невыносимо. "Доброжелатели", конечно же, не обошли своим вниманием и его. Пизон вдосталь наслушался сплетен о том, как Германик якобы обещался обуздать и усмирить его, Пизона, которого боялся даже Тиберий. Гнев переполнял мощный торс Гнея Пизона и неудержимо влек его в пекло битвы.

Встреча конкурентов прошла в предгрозовой атмосфере. Германик процедил сквозь зубы порицание проконсулу за опоздание, а тот угрюмо повинился перед ним, сопровождая извинения на словах угрозой в голосе. Совместное их пребывание в лагере наэлектризовало атмосферу до предела. Напряжение передалось солдатам, и уже казалось, будто даже воробьи, копошась в луже пыли на плацу, спорят не за пшеничное зернышко, оброненное легионером, а выясняют, кто лучше: Германик или Пизон. В общем, ситуация обоих их сделала Тибериями, только без выдержки и мудрости опытного государственного человека, свойственных настоящему Тиберию.

Пизон игнорировал приказания Германика и не являлся к нему на совет в преторий. Вообще-то он имел на это основания. По римским порядкам никто не мог приказывать проконсулу в его провинции. Назначение Германика как бы старшим проконсулом, строго говоря, не было легитимным. Но с другой стороны, о какой законности могла идти речь, если республиканские порядки служили лишь ширмой для прикрытия единовластия? Когда же Пизон все-таки посещал преторий, то всячески выражал несогласие с любыми словами главнокомандующего.

Однажды на приеме у кого-то из многочисленных азиатских царьков Германику и Агриппине были вручены массивные золотые венки, а Пизону и всем остальным гостям — маленькие и легковесные. Сенатор Катоновой закваски с презрением отверг этот дар и выступил с резкой критикой неравенства и роскоши вообще.

Несмотря на все эти разногласия, Германик благополучно уладил азиатские дела и отправился в Египет. Там он, как и в других провин-циях, старался подавать себя обновителем мира. Подражая Сципионам, он участвовал в культурной жизни местного населения, на равных общался со знатью и простолюдинами, в то же время исподволь давая им понять свою значимость. Он посетил многие древние развалины, отдал должное пирамидам и другим творениям эпохи фараонов.

По этому поводу Тиберий послал ему письмо с выражением своего недовольства. Он снисходительно пожурил его за слишком вольное для римлянина поведение и греческие одежды, но в жесткой форме выразил ему упрек за самовольное появление в Египте. Эту страну подчинил римской власти Август, и он же сделал ее первой императорской провинцией. Египет являлся житницей Италии, и достаточно было малыми силами блокировать его порты, чтобы оставить римлян без хлеба. Именно поэтому Август не допускал никакого вмешательства в дела Египта со стороны сенаторов и сам управлял им через своих доверенных представителей. Кроме того, он строго запретил кому-либо из римлян вступать в пределы этой провинции без его позволения. Поэтому поступок Германика с формальной точки зрения являлся грубым нарушением установленного порядка, а по сути был покушением на власть принцепса и выглядел некорректной по отношению к нему демонстрацией своих далеко идущих надежд.