Тиберий - [39]

Зал затаился и тихо торжествовал. Криспин мало добавил к тому потоку брани и оскорблений в адрес Тиберия, какой изливался здесь в начале заседания, когда обсуждались произведения современных поэтов и настенных живописцев, но его красноречие придало площадной брани обличительную силу яркого художественного произведения. Тиберий сидел, потупившись, и сверлил глазами пол у ног лихого оратора. Его лицо с застывшим выражением тупого страдания постоянно меняло цвет, охватывая собою весь световой спектр. Оно краснело, желтело, зеленело, становилось сизым и снова краснело, а на душе было беспросветно черно. Сенаторы жадно шарили трусливыми взглядами по этому лицу, мерцающему, словно маяк в ночной буре, предвещающий беды и разрушения, и упивались страданиями тирана. Как они были благодарны оратору, наконец-то сумевшему пробить брешь в непроницаемой долгое время выдержке принцепса и унизить его под предлогом защиты! Столь недальновидными сделались римские аристократы, что, радуясь чужой беде, никто из них не подумал об опасностях, которыми грозит это красноречие им самим.

— Не довольствуясь словесным поношением наших лучших людей, Марцелл в своей разнузданности, вскормленной безнаказанностью, облек, так сказать, оскорбление в камень: он поставил собственную статую выше изваяний Цезарей, — продолжал Криспин. — А у одной скульптуры Августа отбил голову и заменил ее болванкой с лицом нашего почтенного Тиберия Цезаря.

Тут Тиберий встал во весь свой немалый рост и расправил плечи, ширина которых обычно скрадывалась манерой наклонять голову и слегка сутулиться.

— По этому делу я выскажусь официально, — глухим от переживаний голосом заявил он. — И, клянусь, испрошу мнение у всех. Никому не позволю отмолчаться.

Гнев Тиберия усугублялся тем, что Марцелл, как недавно выяснилось, был отъявленным негодяем и запятнал имя римского магистрата противозаконными поборами с населения провинции. В настоящее время он находился под судом за вымогательства.

Следом за принцепсом поднялся с места Гней Кальпурний Пизон и, с упреком глядя на Тиберия, спросил его:

— Когда же, Цезарь, ты намерен высказаться? Если первым, я буду знать, чему следовать; если последним, то опасаюсь, как бы помимо желания я не разошелся с тобою во мнении.

Тиберий смутился. Это был вежливый упрек ему в попытке использовать вес титула принцепса для давления на Курию в стремлении навязать свои взгляды всем остальным, упрек, тем более весомый что Пизон слыл порядочным, уважаемым человеком.

— Я выскажусь сейчас, — ответил Тиберий примиряющим тоном. — Я выскажусь, чтобы прервать поток этих бесплодных прений, отвлекающих нас от государственных дел и пробуждающих в нас дурные страсти, которые, каюсь, затронули и меня. Так вот, по моему мнению, будет великой честью зубоскальству и пустому бахвальству человека, запятнавшего себя пороком стяжательства, придавать видимость политического преступления. Слишком ничтожен обсуждаемый нами персонаж, чтобы усматривать в нем угрозу величию римского народа. Пусть с ним разбираются рекуператоры!

С этими словами он закрыл заседание и быстро пошел к выходу из здания курии, на каждом шагу брезгливо шарахаясь от поклонов великосветских подхалимов и отворачиваясь от их ненавидящих глаз.

"Скорее бы взрослел Друз, — думал Тиберий во время бессонной ночи после дня, похожего на бредовый сон. — Быстрее бы он взвалил на себя груз власти. Сын молод, может быть, он найдет общий язык с этими людьми. А я бы ему помогал советами".

Тут он недобро усмехнулся и произнес: "Как мне — Ливия".

"Впрочем, я не стал бы превращать свою помощь в диктат, и все было бы нормально", — решил Тиберий, и эта мысль возвратила его к прежнему меланхолическому настроению мечты об избавлении.

Однако вскоре Друз омрачил последнюю надежду отца.

Занимая высшую в реестре государства должность, Друз вместо грандиозных дел по возвеличиванию Отечества, как то было свойственно консулам республиканской эпохи, занимался устройством зрелищ для избалованного праздной жизнью плебса. И это считалось достойным занятием — столь изменилось римское общество. В амфитеатре он давал гладиаторские игры, причем, по настоянию отца, не только от своего имени, но и от лица сводного брата Германика. С отцом в данной ситуации приходилось считаться, поскольку деньги на устройство развлечений давал именно он.

Традиция гладиаторских боев перешла к римлянам от этрусков. Однако зрелищем они стали не сразу. У этрусков это был погребальный ритуал, бравший начало в обряде человеческих жертвоприношений. Римляне поначалу тоже использовали показательные бои на мероприятиях, посвященных каким-либо трагическим событиям. Однако, с изменением сущности римского государства, разворачивался и вектор ценностных ориентиров в обществе, а следовательно, менялись и люди. Вытеснение качественных оценок количественными привело, в частности, к утрате способности чувствовать трагическое. Ему на смену пришли: ужасное, шокирующее, кровавое, грандиозное. Недостаток глубоких духовных переживаний теперь компенсировался животным страхом перед насилием и смертью. А поскольку замена была отнюдь не равноценной, то присутствовала тенденция постоянного количественного наращивания этих примитивных эмоций. Римская повседневность превращалась в имитацию жизни. Так же, как сенаторское сословие с установлением монархии утратило исконные функции управления, и народ в свою очередь лишился основы сознательного существования. Теперь римской массе не нужно было тяжелым трудом добывать пропитание — их кормило государство, не требовалось защищать Отечество — это делали наемники, не приходилось отстаивать на форуме гражданские права — все решал один принцепс, не было необходимости отличать истинных героев от авантюристов и поддерживать серьезных политиков в борьбе с демагогами, потому что в римской жизни не осталось места истинным героям и политикам. Так некогда самый активный в истории народ выродился в плебс без смысла жизни, без глубоких чувств, но с неуемной энергией потребления хлеба и зрелищ. В отсутствие реальных страстей он жаждал искусственных, поднесенных ему на блюде, как хлеб. Он наполнял опустошенную душу чужими чувствами так же, как чужим хлебом набивал свое чрево. Вот тогда гладиаторские бои и сделались зрелищем. Смерть человека на глазах у толпы других людей, упивающихся его страданиями, кормящихся его болью и отчаяньем, стала острейшим блюдом эмоциональной кухни империи.