The Splendid Thirties - [9]

А потом наступил конец. Проводилась мобилизация, и отца направили на работу в столовую при замке Ауд-Пулгейст, где располагался корпус самоходной артиллерии. Отец закрыл магазин и побелил окна изнутри мелом. Меня послали поблагодарить наших весьма немногочисленных покупателей за то, что они до сих пор оставались нашими клиентами. В нашем доме расквартировали офицера, с которым мне было велено вести себя вежливо и приветливо, несмотря на то, что он всегда делал неприличные жесты, когда шел следом за мамой — словно хочет схватить ее за зад. При этом он корчил рожи и подмигивал мне, будто в шутку, но я внимательно следил за ним. Во время обеда он сидел, скорчив бледную круглую физиономию, точно надутая жаба, засунув салфетку за жесткий воротничок кителя, перед тарелкой с бифштексом; наверное, когда разразилась война, он “с перепугу пал смертью храбрых”.

Мел на окнах магазина еще не успел высохнуть, а отец уже разобрал саму витрину и на расстоянии двух метров от окна соорудил из этих досок перегородку. Еще одна комнатка. Меня первого отправили туда спать, потому что мою комнату обработали морилкой. Мне было страшновато находиться прямо за этим белым стеклом, через которое падал свет фонаря, как будто постоянно светила полная луна, и по которому скользили тени прохожих. В раме была щель, в ней под слоем пыли и мела виднелись высохшие осы и мухи, некогда прилетевшие сюда на запах сушеных тропических фруктов. Остальную часть торгового зала отец отгородил ящиками, оставив узкий проход. За этими ящиками мне было велено складывать пни и прочие деревяхи, которые я по-прежнему прилежно таскал домой. Я навалил их такую гору, что в конце зимы, убирая печурку перед летом на чердак, отец сказал маме: “Видишь, жена, вот мы и пережили холода, и даже совсем неплохо”. Однажды, проходя в свою комнатку у окна, я увидел на пнях за ящиками множество светящихся привидений. Бледный и дрожащий, я на ватных ногах вернулся в гостиную. Отец спокойно встал и бесстрашно пошел вместе со мной, потому что когда-то в детстве тоже видел дьявола и изгнал его с помощью молитвы. Когда он включил свет, никаких привидений за ящиками не было, и он сказал, что это мое воображение и что у меня наверняка нечиста совесть. Но едва он выключил свет, они разом вернулись, еще более явные, чем сначала. Я схватил отца за руку, и так мы постояли некоторое время. Пока он не рассмеялся со словами, что это в гниющей древесине светится фосфор. Но в ту ночь я все равно не мог спать спокойно. У меня было ощущение, что рядом со мной, с той стороны перегородки, неуклонно разрастается гора кишмя кишащих чудищ, которые вот-вот сметут эту перегородку и раздавят меня между ней и витринным стеклом.

Так год и приближался к своему концу — наполненный страхом и запахом гниющего дерева. Иногда, посреди ночи, по улице шли солдаты, скрипели колеса пушечных лафетов, громкие голоса понукали лошадей. Если они останавливались на отдых, то мне сквозь мел было видно, как здесь и там зажигаются огоньки сигарет. И я слышу слова отца, когда он во второй день Рождества задувал вечером догоревшие свечи: “Ну вот, Рождество 1939 года уже навеки принадлежит прошлому”. Я тогда вышел на веранду и встал у окна, за занавеской. Во дворе я увидел чурбан для колки дров и всаженный в него топор, черневшие на фоне снега. И у самого окна неяркую низанку арахисовых орешков для синиц, повешенную на ветках грушевого дерева. И я не мог придумать ничего, что вызвало бы у меня радость.