Тезей - [13]

Я бы не говорил с тобой так долго, если бы ты меньше меня интересовал. Но прежде, чем ты отправишься навстречу своей судьбе, я хочу, чтобы ты послушал моего сына. Ты лучше поймешь, выслушав его, опасность, к которой устремляешься. Хотя он сумел сбежать, благодаря мне, от чар лабиринта, дух его остался досадно послушным их колдовской власти.»

Он направился к низенькой двери и, поднимая ткань, которая ее прикрывала, сказал очень громко:

«Икар, возлюбленное дитя мое, пойдем, открой нам свою тоску, или лучше продолжи, как в одиночестве, свой монолог, не обращая внимания ни на меня, ни на моего гостя. Веди себя так, как будто нас здесь нет.»

VIII

Я увидел входящего молодого человека, примерно моих лет, который в полутьме показался мне очень красивым. Светлые, очень длинные волосы локонами падали на его плечи. Его застывший взгляд, казалось, не останавливался на предметах. Обнаженный до пояса, он был туго затянут металлическим ремнем. Набедренная повязка, как мне показалось, — из темной ткани и кожи, прикрывала верхнюю часть его бедер, удерживаясь странным узлом, большим и пышным. Мой взор привлекли сапожки из белой кожи, которые, как будто, показывали, что он собирается выйти наружу, меж тем, только его дух пребывал в движении. Он, казалось, не видел нас. Следуя, без сомнения, ходу своих мыслей, он произнес:

«Кто же был вначале: мужчина или женщина? Творец, женственен ли он? Из чресел какой Великой Матери вышли вы, разнообразные формы? И кем оплодотворены были чресла? Неприемлемая двойственность. В таком случае, бог — это ребенок. Мой дух отказывается делить Бога. В чем я принимаю двойственность, так это в борьбе. Кто богов имеет, войну имеет. Нет богов, но есть Бог. Царство Божие есть согласие. Все растворяется и примиряется в Едином.»

Он замолчал на мгновение и тут же заговорил опять:

«Чтобы говорить с божеством, человеку приходится обнаружить и уменьшить его. Бог распространен, боги разделены. Он неизмерим, а они локальны.»

Он умолк опять, а затем продолжил голосом прерывистым и тревожным:

«Но причина всему прозрачный Бог? Бог работы, Бог усилий. И для чего? Смысл бытия? Поиск всех причин? Куда стремиться, если не к Богу? Куда направляться? Или остановиться? Когда можно сказать: вот он, дальше идти некуда? Как достичь Бога, исходя из человека? И если я исхожу от Бога, как мне достичь себя? Тем временем, в такой же степени, как Бог сотворил меня, не создан ли Бог человеком? К точному скрещению путей, к сердцу этого креста, устремляется мой дух.»

Пока он говорил таким образом, жилы у него на лбу вздулись, пот ручьями струился по вискам. По меньшей мере, мне показалось так, ибо разглядеть его отчетливо я не мог, но я слышал неровное дыхание, как будто кто-то предпринимал тяжелые усилия.

Он опять приумолк и опять продолжил:

«Я совсем не знаю, где начинается Бог, и где он кончается. Даже выражу лучше мою мысль, если скажу, что он никогда не прекращает начинаться. Ах! я устал от этих следовательно, потому что и поскольку!… умствовать, делать выводы. Я не вывел лучшего силлогизма, чем тот, что был вначале. Где я оставляю Бога, там я его и нахожу. Но я не нахожу ничего, кроме того, что я оставил. Я пробежал по всем путям логики. Попросту говоря, мне надоели ошибки. Я ползу, а хочу подняться, выйти из тени, грязи, отбросить тяжесть прошедшего! Лазурь влечет меня, о поэтичный вздох! Я чувствую свое стремление к высокому. Дух человеческий, где ты поднимаешься, я возношусь. Мой отец, искусный механик, смог предоставить мне средства. Я пойду один. Я отважен. Расходы — за мной. Никакой другой возможности оттуда выйти. Прекрасный дух, слишком долго донимаемый запутанными проблемами, ты устремляешься по непроторенным дорогам. Я не знаю, какие чары увлекают меня, но я знаю, что цель существует лишь одна — Бог.»

После этого он отошел от нас, пятясь назад, до занавеси, которую он приподнял, и дал ей на себя упасть.

«Бедное милое дитя, — сказал Дедал, — он думал, что не может больше выбраться из лабиринта и не понимал, что лабиринт был в нем самом, поэтому по его просьбе я сделал крылья, которые позволили ему взлететь. Он полагал, что не найдет другого выхода, кроме небесного, потому что все земные пути были заграждены. Я знал в нем склонность к мистике, и меня не удивило его желание. Неудовлетворенное желание, как ты можешь заключить, послушав его. Вопреки моим наставлениям, он хотел подняться слишком высоко и слишком переоценил свои силы. Он упал в море. Он мертв.»

— Как же так? — воскликнул я, — я только что видел его живым.

— Да, — ответил он, — ты только что видел его, и он казался тебе живым. Но он мертв. Я опасаюсь, что твой дух, как ни говори, греческий, что означает тонкий и открытый всем истинам, не сможет мне следовать; так как мне самому, признаться, понадобилось долгое время, чтобы принять и понять это: каждый из нас, чья душа во время последнего взвешивания, не будет оценена слишком легкой, живет не вполне своей жизнью. С течением времени, по человеческому плану, он развивается, исполняет свою судьбу и затем умирает. Но само время не существует по другому плану, — истинному, божественному, где каждый характерный поступок имеет свое особое обозначение. Икар был до рождения и остается после смерти образом человеческого беспокойства, исследования, поэтического подъема, которые во время своей короткой жизни он воплощал. Он играл свою игру, как и должен был, но он не остановился на себе самом. Так случается с героями. Их поступки длятся, переосмысленные поэзией, искусством, превращаются в вечные символы. И так стало с Орионом, охотником, который все еще преследует в поросших асфоделями Елисейских полях животных, которых убил за свою жизнь; в то время как на небе он с его поясом увековечен в созвездии. Так случилось с Танталом, который вечно испытывает жажду; с Сизифом, без конца вкатывающим на недостижимую вершину тяжелый камень, который без конца скатывается, чтобы его мучить, в наказание за то время, когда он был царем Коринфа. Потому что, я полагаю, в подземном царстве, нет другого наказания, как всегда начинать заново деяние, не завершенное в жизни.