Тезей - [45]

И как не понять Геракла, вырвавшегося на свободу после целого года таких испытаний и, естественно, загулявшего. Желание гулять к тому же усиливалось, обострялось совершенно неожиданным для него — до отчаянья, глупым, ни с чем несравнимым ощущением потери. Геракл чувствовал, что потерял Омфалу, что ничего подобного в жизни его больше не повторится и что Омфалы ему всегда будет теперь не хватать.

— Она меня называла женой, а я ее мужем не называл, — почти мстительно заявил Геракл Тезею и его друзьям, обступившим его со всяческими вопросами.

— А что потом? — допытывался Пилий.

— Потом… — не сразу ответил Геракл, — потом она развязала мой пояс.

Молодые люди дружно расхохотались.

— Глупенькие, это по-вашему «распустить пояс» — значит лишить невинности, — пояснил Геракл. — По-лидийски «развязать пояс» означает отпустить на свободу. — Помолчал и добавил. — Да будет так, пусть она пьет и ест.

Этот словесный оборот «пусть она пьет и ест» молодежь поняла безошибочно, хотя такая восточная формула и была необычна для их слуха.

— Что вы все про Омфалу да о женщинах, — отмахнулся гость, — как будто больше не о чем рассказывать.

— О чем, например? — поинтересовался Тезей.

— О спальных повозках…

— На такой повозке ты возлежал с Омфалой? — ехидно спросил Пилий.

Афиняне опять готовы были рассмеяться.

— Нет, — опередил их Геракл, — вы опять не поняли. В спальных повозках жили и ездили племена мушков. Они появились с севера, ограбили и разрушили великую державу хеттов. Царство Омфалы — островок, оставшийся от этой державы… Уцелело и еще кое-что.

— А мушки? — спросил Тезей.

— Мушки сначала застряли на границе Египта, затем взяли с фараона дань и исчезли.

— Совсем?

— Кто знает, — ответил Геракл и, помолчав, добавил. — И волна огня шла перед ними… Так написано в лидийских свидетельствах.

О Лидии гость рассказывал охотнее, чем об Омфале и себе. Поведал о золоте, добываемом на реке Пактол, о том, что молотьбой в этой стране занимаются женщины, что города ритуально очищаются, если в них стояли войска…

— Наверное, так женщины, собственно, даже не город, а себя очищают под руководством своей повелительницы, — сострил и Геракл.

— А как еще тебя называла твоя повелительница? — спросил Тезей, в котором слегка начал бродить хмель..

— Когда в хорошем настроении? — уточнил гость.

— Когда в хорошем…

— Отпрыск моего солнца, — улыбнулся Геракл.

И все улыбнулись.

— А когда в плохом?

— Не скажу…

На улицах города знаменитый гость вел себя иначе, чем с Тезеем и его людьми. Он непринужденно разговаривал посреди толпы, тут же собиравшейся при появлении всеэллинского силача, играл словами и мускулами, непринужденно же и помалкивал, если надоедало говорить. Он знал, афинянам достаточно было на него смотреть, смеялся он или нет, охотно ли отвечал всякому или сторонился прямого общения. В любом разе он представлял собою для них роскошное зрелище. Его даже и побаивались с чувством удовольствия. Каждый готов был принести хвалы герою, чуть ли не в очередь становились, слова подыскивали. Сочиняли речитативы, читали сочиненное ритмично, нараспев. И через какое-то время вдруг многие афиняне ощутили себя поэтами. Дар такой в себе обнаружили. В виде распаляющего голову и сердце томления.

И это счастливо совпало со стремлением тезеевых аристократов просвещать афинян. Были придуманы мелкие награды, раздавали их сочинителям восхвалений Гераклу прямо на людях. Эффект был таков, что сочинение ритмически выстроенных речей приняло повальный характер. Начав с Геракла, увлекшиеся стали общаться подобным образом со знакомыми, затем взялись и за своих близких, домашних, затем — соседей и далее, и далее… Круг расширялся. Кто-то из самых находчивых придумал, чем его стягивать. Стал записывать то, что напридумал. За ним — другой, третий. Кто конкретно были эти первые писатели, никто и не запомнил, потому что записывать каждый свое принялись чуть ли не все. Записывать придуманное, будто это долговое обязательство или сообщение на другой берег моря. Откуда ни возьмись, объявились и переписчики, кто за плату готов был аккуратными буквами занести на свитки или таблички сочиненное другими. Наиболее увлекшиеся придумали оставлять свои записи под печатью в храме. В свитках или на кипарисовых табличках, словно речь шла о законах или священных преданиях. И естественно, куда деться от новых веяний, священнослужители стали назначать плату за хранение напридуманного смертными. Спор даже наметился. Куда более пристойно складывать написанное — в храм Аполлона, Диониса или в государственное святилище Афины.

Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь…

И надо же… Всем казалось, что ничего особенного и не произошло. Писали же — пусть тайно — и прежде на оградах, статуях и стенах храмов любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда подальше… Много писали.

Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и некое новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с восхвалений Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних соседей. Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили. Мало ли у тебя самого недостатков. А других земель греки — такие разные. Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие спартанцы… Крайности — и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки при всей многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой суетливости многих афинян, афинянин, если он хорош, то — особенно хорош. И лучше человека нигде не сыщешь.