Тётя Мотя - [60]

Весь остаток ночи ей снился их разговор с Тишкой, двое становятся одним — повторяла Тишка, но внезапно запрокидывала голову и разражалась легким своим колышущимся смехом — чистым, юным, счастливым; мелькал и сердитый Коля, даже младенца Сашу она еще раз подержала на руках. Наконец, Тетя очнулась. Было совсем светло. В доме жил все тот же легкий яблочный дух, но к нему примешался новый.

Она приподняла голову, выглянула в окно — на улице было белым-бело. Под утро подморозило, повалил снег и укрыл все за несколько часов. И сейчас снег все летел, но уже совсем редкий, легкий. Тетя смотрела на побелевшие деревья, качели, турник, засыпанную детскую лесенку, на высокие, облепленные белым стволы за невысоким забором, на весь этот опрятный и похорошевший мир. Черная недовольная ворона сидела на заборе съежившись.

Раздался стук, дверь крыльца покачнулась, в сад выскочила девочка лет шести. Она бежала по снегу в валенках, без шапки, в распахнутой красной курточке, наброшенной прямо на пижаму, остановилась, оглянулась на свои следы, издала хохочущий восторженный звук и начала мелко прыгать, сложив впереди ручки. Подпрыгала к качелям, тронула белый колпак на сиденье, слепила из него снежок, кинула вперед, в близкий уже забор. Мокрый чпок — на сырых темных досках отпечатался белый овал, девочка снова тихо, точно сдерживая себя и боясь, что застанут, засмеялась, и так же зайчиком попрыгала обратно к дому.

Ворона, широко взмахнув крыльями каркнула, и пропала в белом лесу. По снегу тянулась цепочка девочкиных следов, с легким железным скрипом качались качели, яблони были изумлены. И внезапно острый приступ счастья охватил Тетю. Мир был так страшно знаком, узнаваем и все-таки нов, непредсказуем, свеж. Так и будет всегда. Так и будет хлопьями падать на лес и сад тишина. Так и будет хрипеть и махать крылами ворона. Девочка прыгать мелкими прыжочками сквозь заснеженный двор. Качели беззвучно качаться.

Она вжала кнопку все еще отключенного с вечера мобильного, вчера не хотелось ни на что отвлекаться — телефон приветливо зажужжал и принес две эсэмески. Одна была полуночной. Spokojnoj nochi. Celuiu v glazki, в другой свернулся стишок, сегодняшний:

За невысоким домом шум проспекта, беседуют вороны деловито — замедлить бег, заметить песню ветра, смеяться драке воробьев сердитой. Опавший лист с зеленою травою покрыт прозрачной снега паутиной, и, подпирая дерево кривое, любуюсь этой влажною картиной.

Глава тринадцатая

Она возвращалась в Москву переполненная — ночным разговором, снежным садом, присланным стихотворением — явно уже не китайским, своим, и этот стишок был далеко не первым из «оригинальных», и как и другие, он тоже понравился Тете почти до слез — мама-то как в воду глядела — поэт! Но сейчас все это оказалось еще и обведено в рамку прощальной Тишкиной фразы, произнесенной умоляющим тоном, уже на крыльце, вдогонку.

— Попробуй в последний раз, Маринка. Прошу!

Под эти слова Тетя смахнула последнюю горку снега с лобового стекла, улыбнулась, ничего не ответила, торопливо уселась за руль — на улице было зябко, сыро, голова без шапки мерзла. Помахала Тишке в окно и тронулась, включив печку на полную мощность.

Долго ехала по занесенной скользкой дороге, мимо застывших убеленных участков. Тишка, Тишка, я не ответила, потому что не знала, что сказать. Потому что вот же, гляди, видишь, кто это? Перегородил мне дорогу, не дает проехать и все смотрит — пристально, ждуще, с затаенной любовью (и тут невозможно ошибиться — ее видно всегда), не торопя, но словно уже и недоумевая: с прилегшим на просторный лоб, веки, губы удивлением. Вот-вот спорхнет вопрос… И наступит — разве ж я не понимаю, Тишка, — наступит новый плен! Просто другой, сладкий…

Глядя на серебристый мир за окном, осторожно катя по Киевскому шоссе, она пыталась отвлечься, хотя бы сейчас не думать ни о нем, ни о том, что говорила Тишка, хотя сказала-то она великое, страшное — «таинство брака»! — но силы пока кончились, и Тетя заставляла себя вспомнить последнее из прочитанного о девочке Ирише, маме Сергея Петровича. Растить цветные картинки из его описаний — сухих, четких, впрочем, полных занятных подробностей — вот чем всегда теперь можно было заняться. Там, в том мире дрожал воздух жаркого лета, раскинулась во все стороны душистая, зеленая, поросшая травой каникулярная ширь. Из середки торчала кувшинка.

Филька тянул и тянул ее из зелено-лиловой воды и выдернул — покраснев, как рак, от натуги и от стыда, — сунул цветок Ирише и тут же отвернулся, начал усиленно грести. Она приняла, улыбнулась, как улыбаются девочки, когда получают первый свой букет, уткнулась в белый цветок носом — пахло свежестью, утренним туманом и почему-то сиренью. Гриша только тихо присвистнул и ничего не сказал. Она и ему улыбнулась — уже хитро, весело. Весь сегодняшний день был сплошь везением, счастьем. Мальчишки давно уже согласились взять ее с собой, но все не выпадало случая — и вот, наконец, отца в кои-то веки не было в городе, он уехал на именины в Мышкин к какому-то старому своему другу, мать второй день мучила мигрень, она почти не выходила из комнаты и все больше лежала. Значит, их исчезновение могло пройти незамеченным… Да ведь они на полдня всего, вернутся скоро, только обед пропустят.