Не знаю, сколько времени я пролежал, переворачиваясь с боку на бок. Вдруг в сени входит, крадучись, невысокого роста мужик в зипуне.
— Здорово живете! — сказал он и снял шляпу, обращаясь к моему ложу. Вероятно, он принял меня за члена семьи.
Я промолчал.
— Дома тетушка-то, Степанида Онисимовна?
— Дома.
Крестьянин вошел в избу и не запер за собой дверь. После обыкновенных приветствий и расспросов с обеих сторон о здоровье настало молчание.
— А я к тебе, тетушка Онисимовна, со своим с горем… Ох!
— Какое у тебя опять горе? В кабак что заложил опять?
— Ох, не то, тетушка… Кабак што?.. А вот оно, горе-то, и не думал совсем… Кабы знал… Ведь лошадь-то пала.
— В самом деле?
— Истинным богом говорю.
Настало опять молчание; только слышно было, как крестьянин всхлипывал.
— И думал ли я?.. И что это за год нони: первую лошадь украли, а эта пала… А лошадь-то какая лядащая была. Ну, что я теперь за хрестьянин?
— Уж истинно год ноне такой. Сколько лошадей-то пало.
— И не говори… Все тоже говорят: мор такой, што и не бывало такого… Так как ты думаешь насчет этова?
— Повремени маленько. Капитал-то есть ли?
— Ни… Вот одна надежда была: репы, мол, продам…
— Ну, на репу-то много не полагайся… подожди овса… это лучше.
— Да што овес…
— Как што? А ты продай мне ево! сколько возьмешь?
— Не хотелось бы продавать-то…
— Да я не все.
— Надо хозяйку спросить.
Тетушка и гость снова замолчали. Первый прервал молчание крестьянин.
— Ну, а ты сколько назначишь насчет овса-то?
— Почем я знаю, сколько выдет? Надо на деле увидать, да потом и дать цену.
— Это ты справедливо… А вот я смекаю: Илька Козлов уж давно хочет пропить свою лошадь.
— Вот и покупай.
— То-то, што денег нету.
— Достанем. Только ты насчет овса решай дельнее да толком, штобы опосля ни тебе, ни мне не было в обиду.
— Всево-то жалко, потому прикупать не хотелось бы.
— Ну, там увидим.
Немного погодя, крестьянин, поблагодарив хозяйку за совет, ушел, разговаривая сам с собою вполголоса.
Через полчаса после ухода крестьянина к моему ложу подошла девочка и робко сказала мне:
— Тетенька велит — баня поспела.
— Скажи, что я не могу так идти, — ответил я, указав на себя. — Она всю одежду обобрала.
Девочка ушла, но скоро воротилась.
— Тетенька так велит, — сказала она и ушла.
Я лежал.
— Ты што ж? Двадцать раз, што ли, тебя посылать-то?
— Дай хоть накинуть на себя что-нибудь.
— Да ведь я говорила девчонке, штоб ты шугайчик надел… Ах, штоб ее!.. нисколько у ней нет рассудку. — И хозяйка дала свой шугайчик, который мне был до колен. В этом одеянии и босый я пошел в баню. Хозяйка, однако, воротила меня от двери в огород.
— Возьми… да натрись камфорой хорошенько, попрей… Слышишь, што я говорю? — кричала она мне, держа в руках пузырек.
Я воротился, взял пузырек с камфорой.
Хотя вообще в этом селе огороды находились далеко за задними постройками, но у моей хозяйки, по выходе из двора, за погребами, было устроено несколько парников, ничем не покрытых; большею частью в этих парниках росли огурцы и тыквы, стебли которых тянулись кверху по жердочкам. Невысокая, с небольшим отверстием в стене, черная баня, без крыши и предбанника, стояла около речки. В бане было и темно, и жарко, пахло уксусом, вероятно потому, что его лили на каменку, для того, чтобы не было угару.
Находившуюся в пузырьке камфару я до половины розлил на полу бани для вида и, само собой разумеется, не терся ею.
— Ну, што? — спросила меня хозяйка, когда я пришел из бани.
— Покорно благодарю. Ну уж, и жарко же…
— На то и бани… легче ли?
— Немного легче.
— А что же это от тебя камфорой-то не пахнет? Терся ли ты? — вдруг спросила она меня.
— Тер много.
— А отчего же не пахнет?
— Может быть, у тебя нос заложило.
— Поговори еще… Поди ляг на свое место, а там увидим. Может, завтра и в путь можешь обратиться.
Это решение хозяйки мне очень не понравилось, но я думал, что упрошу ее дозволить мне пожить у ней сутки двои, трои.
Делать нечего, опять лег. Вдруг хозяйка кричит в избе:
— Это што за мода еще! Какое это такое дозволение ты получила в овечку мою палкой швырять?
На улице голосила женщина, но я не мог расслышать ее слов; хозяйка все более и более кричала, начала ругать женщину и с бранью выбежала на двор, потом на улицу. Сначала женщины кричали на улице, потом уже у крыльца.
— Ты уж шесть раз соборовалась, в седьмой околеешь! — кричала посторонняя женщина.
— Нечего меня болезнью упрекать — все под богом ходим. А вот ты сама-то какой поведенции.
— Ты только с беглыми знаешься? Не знают, што ли, што у те и теперь беглый скрыт!
Ругань усилилась; женщины голосили очень громко, так и думалось, что они вцепятся друг в дружку, однако кончилось тем, что хозяйка выгнала женщину за ворота и потом долго ворчала в избе.
— Из-за чего это у вас вышло? — спросил я хозяйку, когда она стала что-то искать в сенях.
— Ну, вот сам посуди, гожее ли это дело: раз — кричать на улице, другой — обзывать меня всякими мерзкими словами. А за что? Какой я, к примеру, поведенции? спроси хоть кого, все скажут обо мне, что я, может быть, в тыщу раз честнее ее. Теперь, кто ко мне за советом ходит? Слыхал, поди, даве разговор-то?.. Всем надо угодить да помочь чем-нибудь, а ведь я тоже не богачка какая, золота ни одного разу не видывала… Да мало ли што?.. Меня и в городе все знают, потому у меня там торговля есть, хоть и не корыстная, а все ж не воровски торгую, слава те господи… А она обзывать? Да я ее после этого во всем селе обесславить могу, да и тут жалею, потому муж-то ее и так бьет.
