Тетушка вздохнула и сказала:
— Ты бы ей хорошенько растолковал: мол, хоть бы для ребят-то старалась. Ну, сам посуди, каковы дети-то будут, коли мать такая? Разе они не понимают?
— То-то!
— То-то, мужчины вы, а смекалки у вас нет. Я те што говорила раньше — забыл? Теща-то у вас какова? не от нее ли все эти штуки?
Ямщик почесал голову, причем кожа на лбу поднялась выше обыкновенного и образовала несколько морщин; глаза приняли соображающее выражение; он как будто говорил: и этого, мол, я не обдумал раньше.
Разговор об этом предмете скоро заменился примерами тетушки Опариной, которая защищала только одних женщин и доказывала, что в подобных делах виноваты сами мужчины. Однако ямщик не вполне соглашался с ней. Отобедали, помолились на иконы, поблагодарили хозяйку. Ямщик пошел во двор, к своим лошадям; я за ним.
— Ну, что: видно, ехать надо? — спросил я ямщика.
— Тебе, што ли? И не возьму… Хоть ты кому хошь жалься — не возьму.
— Но где же я буду жить? Ведь ты ей не говорил ничего?
— Не с бухты-барахты…
Я пошел к крыльцу.
— А ты, слышь, не ходи туды. Посиди на крылечке-то.
Просидел я с час. Ямщик между тем уладился с лошадьми и справил все, что следует для дороги, даже овса и сена взял у Опариной в долг. У амбарной двери ямщик разговаривал с Опариной, делая различные жесты руками, снимая шапку и утирая лицо грязным платком, лежащим постоянно в шапке. Хозяйка не делала никаких жестов, но заметно было, что сообщаемое ямщиком было ей не по сердцу, так как она несколько раз порывалась тронуться с места и уйти. Что они говорили между собою, я не слышал. Только смотрю, — ямщик отпирает ворота; хозяйка стала всходить на крыльцо.
— А ты што? — спрашивает она меня. Я понял, что вопрос означает: зачем я сижу.
— Нездоров я, тетушка.
— То-то — нездоров, а ел зачем не в меру?
— Обидеть не захотел.
— Кака болезь-то? Лиха немочь, што ли?
Я молчал.
— Приказей?
— Да, — сказал; я тоном больного.
— Пачпорт-то у, те наперво надо оглядеть… Ну-ко?!
Ямщик стоял у крыльца и что-то часто чесал голову. Он боялся ударить лицом в грязь, не зная, что я за человек. От моего паспорта зависело расположение к нему Опариной.
Мы вошли в избу.
Отдал я свой паспорт Опариной. Она поглядела на писание, на печать; подозвала ямщика, потом сказала: отойди! — и крикнула:
— Окулька! Явилась девочка.
— Неси свечку.
Девочка, не торопясь, ушла и через несколько минут пришла с зажженной сальной свечой.
Опарина взяла мой паспорт в обе руки и, держа его между собой и свечкой, стала глядеть на него. Вероятно, она хотела удостовериться, действительно ли бумага гербовая.
— Фальша! — сказала она; но в ту же минуту взяла свечку и ушла в сенцы; за нею вышли ямщик, девочка и я.
— Ербова?.. гляди! — сказала она ямщику.
— Ербова! цена — рупь… цифру вишь?
— Вижу — ербова и палку вижу. Впервые… Окулька, гляди!
Девочка тоже стала глядеть и сказала: птица!
Затем хозяйка, спрятав мой документ в карман сарафана, ушла в избу, из избы в горницу; девочка спустилась во двор и стала загонять к одному углу куриц, а ямщик тронулся.
— Счастливо оставаться, — сказал он мне.
Так как без паспорта я не мог ехать, то и не стал задерживать ямщика. Он даже не спросил с меня на полштофа, вероятно потому, что по расчету он должен бы был возвратить мне около двух рублей денег.
По отъезде ямщика я сел на крыльце.
Было очень скучно, в особенности с дороги, когда хочется спать. В другое время и при другом положении я уснул бы, сидя, где попало; но теперь, в незнакомом месте, мог ли я спать, думая: а вот-вот выйдет хозяйка, что-то она скажет?
— Ты што ж тут торчишь? — услышал я вдруг сердитый голос.
— Извини, тетушка… ямщик не взял: я, говорит, боюсь, как бы тебе плохо не было дорогой.
— То-то, не взял! Чай, у те и пачпорт-то не настоящий… Ну, чего сидишь тут?
Я не знал, что мне делать: отправиться ли в избу или идти куда-нибудь.
— Окулька, постели кошму-то в сенях! — крикнула хозяйка девочке и потом сказала мне: — Ты ляг там, в сенях, тулупом оденься, взопрей… Ужо малины дам испить. — Она ушла в избу.
Немного погодя я уже лежал в сенях на широкой скамье, куда принесли войлок, подушку и овчинный тулуп. Лежал я раздевшись, покрылся пальто, а не тулупом, потому что в сенях было и без тулупа жарко. Хозяйка принесла мне чайник и чашку. Чайник был горячий.
— Вот пей, — сказала она и поставила чайник и чашку на пол.
— Покорно благодарю, тетушка… Как бы не ты, не знаю, што бы…
— Ну… завтра баню истоплю… Теперь только согрейся. Хозяйка ушла в избу, и минуты через три из избы послышался крик хозяйки и плач девочки.
— Это што? Я тебя што заставила делать?.. лодырничать?! Вот! вот!
Хозяйка била девочку.
— В угол, на колени! — кричала хозяйка.
Скоро я заснул.
Рано утром встала хозяйка, растолкала пинками девочку и заставила топить баню. Так как я лежал в сенях не против двери в избу, то и не видал, что делала хозяйка, только слышал, что она щепала лучину, шлепала тяжело ногами по полу, ругала кошку за то, что та вертится около ног, ругала кого-то чертом, что-то шептала, и когда воротилась девочка, она ее два раза ударила по чему-то и ругала за то, что та хлебную чашку не опрокинула, а просто зря бросила, не вымыла как следует деревянную чашку — и т. п. Хозяйка стряпала, а девочка бегала взад и вперед то по избе, то по сеням, ругая шепотом хозяйку.
