Тетради дона Ригоберто - [47]

Это он, Мануэль, любитель чая и мотоциклов, поведал Лукреции, что обычай кастрации во имя искусства зародился в Италии семнадцатого века из-за того, что женщинам было запрещено петь на церковных службах. Требовался некий гибрид: мужчина с женским голосом (в тетради нашлось пояснение Карлоса Гомеса Амата:[77] «Фальцет, или, иначе, «козлиная трель» — нечто среднее между вибрацией и тремоло»), и заполучить его можно было лишь при помощи операции, каждый этап которой Мануэль подробно описал, прихлебывая чай. Сначала придумали совсем примитивный способ: когда юного певца помещали в холодную воду, чтобы пресечь кровотечение, и дробили его органы камнями («Ах, ты, господи!» — вскричал дон Ригоберто, начисто выбросив из головы крыс), потом появился более изощренный. Примерно так: хирург, он же брадобрей, усыпив пациента при помощи лауданума, вскрывал его пах остро отточенным ножом и доставал податливые яички. Какая участь ждала выживших подростков? Тучность, уплотнение груди и дивный высокий голос в качестве бесполезной компенсации. Иные кастраты, например Фаринелли, могли целую минуту тянуть одну ноту. Из любопытства дон Ригоберто послушал запись такого голоса: невыносимо высокий дрожащий звук пронзил безмятежную тишину кабинета и, будто ножом, рассек барранкинскую ночь. Он ощутил отчетливый запах Лукреции.

«Мануэль с протезом отравлен смертью», — решил дон Ригоберто, чрезвычайно довольный своим открытием. Позвольте, да это, кажется, цитата. Перелистывая тетрадь, дон Ригоберто вспоминал тесную и дымную креольскую таверну, в которую его однажды затащила Лукреция. То была одна из редких вылазок страхового агента в пленительный мир ночных развлечений, о котором он, по идее, должен был знать абсолютно все и с которым в действительности почти не был знаком. Вот она, строфа из вальса «Презрение»:

В своем презрении богам бессмертным равный,

я буду драться с яростной судьбой,

не внемля тем, кто смертью был отравлен.

Не хватало гитары, аккордеона и подрагивающего, полного самолюбования и мрачной бравады голоса певца. Но даже без музыки строки были полны гениальной вульгарности и таинственной глубины. Кто сочинил этот «классический», по определению Лукреции, креольский вальс? Выяснить оказалось несложно: горец по имени Мигель Пас. Дон Ригоберто представил мрачного, нелюдимого креола, завернутого в пончо и с гитарой за спиной, который ночь напролет распевает серенады, а на рассвете, осипнув от непрерывного пения, засыпает на убогой соломенной подстилке в какой-нибудь живописной хижине. Лихой парень, что и говорить. Даже если бы Вальехо[78] и Неруда объединились, у них не вышло бы лучше, а под песню Мигеля Паса к тому же можно танцевать. Посмеявшись про себя, дон Ригоберто бросился догонять вознамерившегося улизнуть Мануэля с протезом.

Наконец, после бессчетных вечерних чаепитий, обрушив на донью Лукрецию лавину информации о турецких и египетских евнухах, дополненную сведениями о римских и неаполитанских кастратах, экс-мотоциклист («Мануэль с протезом, Мануэль Мокрый, Мануэль Пиписька-Автомат, Мануэль Лейка, Мануэль С Чехольчиком, Мануэль Дырявый Пузырь», — веселился дон Ригоберто) раскрыл ей еще одну страшную тайну.

— И как ты отреагировала?

По телевизору только что кончилось «Чувство», историческая мелодрама Висконти по роману Стендаля; донья Лукреция сидела на коленях у мужа, она была в пеньюаре, он — в пижаме.

— Я просто обалдела, — призналась донья Лукреция. — Думаешь, это правда?

— Ну, если твой мотоциклист ломал руки, а по щекам его текли слезы, ему наверняка можно верить. Кто станет лгать в такой момент?

— Разумеется, никто, — промурлыкала Лукреция, кокетливо изогнувшись. — Если ты не оставишь в покое мою шею, я закричу. Правда, я не могу понять, зачем ему понадобилось все это мне рассказывать.

— Это лишь первый шаг. — Губы дона Ригоберто скользили по ее теплой шее, продвигаясь к ушку. — В следующий раз он захочет тебя послушать.

— Он признался мне, чтобы облегчить душу. — Донья Лукреция отстранилась, и у дона Ригоберто на миг остановилось сердце. — Разделив со мной свой секрет, он перестал быть таким одиноким.

— Как ты думаешь, он попросит тебя об этом в следующий раз? — поинтересовался супруг, продолжая нежно целовать ей ушко.

— Тогда я уйду, хлопнув дверью. — Донья Лукреция повернулась к мужу и ответила на его поцелуй. — И больше туда не пойду.

Однако все вышло совсем не так. Мольбы Мануэля были столь жалобны, а слезы столь искренни, что донья Лукреция не смогла (или не захотела?) ему отказать. Разве могла она холодно обронить: «Ты забыл, что я порядочная замужняя женщина?» Нет. Или что-то вроде: «Ты злоупотребил нашей дружбой и разочаровал меня»? Ни в коем случае. Она стала утешать бледного, пристыженного Мануэля, он молил ее не сердиться, не бросать его. Мотоциклист выбрал правильную стратегию: тронутая столь драматическими переживаниями, Лукреция сжалилась над беднягой и — у дона Ригоберто закололо в висках — в конце концов согласилась доставить ему удовольствие. Отравленный смертью услышал серебряную капель и захмелел от терпкого арпеджио. Только услышал? Или все же кое-что увидел?