Тетрада Фалло - [15]

— Владька! Это ты! (Вспомнил!) Глазам своим не верю! Хирург!

Приятный все же мужик! Да не жених, успокойся! Ясно — заслан оттуда, «курировать», как они говорят, прохождение лечения дочери «самого». Как раз медициной, говорят, Гриша там и занимается — и еще, как тайно мне сообщили, пытается мягко вводить новые мысли и веяния в крепкие партийные лбы. В общем, «наш человек в говне» — шутка самого Грини в одном из созданных им капустников, пародии на знаменитый роман Грэма Грина «Наш человек в Гаване». «Наш», в общем... Да не совсем. Когда я понял, откуда он, стало уже не очень уютно. Думал, этот аппендикс — мой. Оказалось — «курируется».

— Марина говорит — ничего даже не почувствовала! — Он явно пытался восстановить старую дружбу. (Легче «курировать»?) Но дружбы-то, в сущности, не было... Он — кумир, а я — так. Зато теперь все переменилось: я — хирург, а он — так.

— Очень долго-то тут... нельзя! — пробормотал я, покрываясь краской стыда... Вот сволочь! Использую служебное положение, чтобы соперника отшить!.. А почему, кстати, им бы и не воспользоваться? Операцию ведь я сделал, не он!

— Все понял! — Он разулыбался еще более лучезарно. С веселым отчаянием хлопнул ладонями себе по коленкам и встал. — Что-нибудь от нас требуется? (Все-таки не удержался, обозначил высокий свой пост.)

— Боюсь, что здесь... — я сделал широкий жест рукой, обозначая всю больницу, — требуется... буквально все!

— Понял! — еще более весело откликнулся он. — Зайду сейчас, потолкую с главным. Ну, — он весело подмигнул Марине, — зайду! Бате сообщаю, что ты молодцом!

Марина кивнула, но, как показалось мне, не очень охотно. Похоже, не очень-то хочет она радовать батю... Отношения не те?

Не забыл «куратор» и про меня.

— Ну! — вдруг крепко обнял. — Спасибо тебе! Как, на фанке-то еще играешь? — И, не дожидаясь ответа, подмигнул и скрылся.

— Ну-с... — Я с грохотом придвинул к кровати стул, уселся.

Пока вроде осматривать нечего — нашлепка на шраме держится, на медицинском клею, тампон под нашлепкой никуда не делся. Если вдруг и начнется — тьфу-тьфу! — какая-то гадость, то это будет не раньше чем дня через три.

— Ну-с...

Что-с? Может быть, слегка душновато? Но что делать — больничный воздух тяжел, пропитан лекарствами. Глянув наконец на Марину, я увидел, что она смотрит на меня с явным интересом — вовсе не как на врача.

— Вы... играете на пианино? — проговорила она.

— Да так. Развлекал народ в институте! — солидно проговорил я. — А вы?

— Я... как бы. — Она стеснительно улыбнулась. — Заканчиваю музучилище в этом году.

Почти коллеги!.. Коллеги, да не совсем. Музыкальную школу я закончил — семь классов, а потом мне популярно объяснили умные люди, что человеку с моей фамилией выше лучше не соваться. «А как же Шостакович?» — «А ты разве гений?»

Меня так и подмывало сказать, что она у меня первенькая, крестная моя: именно с ней я стал хирургом! Сказать? А вдруг ее милая улыбка (зубки слегка кривые, немножко торчат) мгновенно сменится звериным оскалом? «Ка-ак „первая"? Так вы что, практиковались на мне? Да как вы посмели? Вы знаете, чья я дочь?» Сказать? Я смотрел на Марину и ничего, кроме благодарности... и симпатии, скажем так, в ее глазах не видел. Сказать? Мне кажется, она обрадуется... за меня. Почему-то.

И на второй, и на третий день живот у Марины был мягкий, температура нормальная. Все путем! Я даже отменил промедол, поскольку болей не наблюдалось. Скоро можно снимать швы и выписывать. И — принимай, Родина, наш подарок!

Я смотрел на нее. Как-то мы сразу соединялись взглядами, как только я входил. Если вслед за мной входила сестра с уколами (в попку), то Марина краснела, и я выходил. Живот-то я трогал периодически, она вроде привыкла, а вот этот дополнительный ракурс ее смущал. Хотя врача не следует принимать за мужчину... но что-то мне кажется, что она во мне видит... не только врача.

На четвертый день я что-то вышел безумно рано... Ну, ясно — пока есть время — побыть с ней. Скоро выписывать... И что?.. Как что? Ничего! А ты что думал?! Накануне я признался ей, что она — первенькая! И она обрадовалась! За меня. «Не жалея живота своего!» Таких еще, честно, не встречал!

Я открыл дверь в ее палату и обомлел: одеяло было откинуто, а ее не было. Где она? Выписалась? Но я бы знал. Перевели в другую палату? Ее? Навряд ли! Резко ухудшилось состояние, увезли на повторную операцию? Так быстро это вряд ли могло произойти.

Я шел, озираясь, по коридору. Я хотел обойти уборщицу бабу Шуру с ведром, и вдруг она сказала:

— Эту свою блаженную ищешь?

— Да, — сказал я, — а что с ней?

— В третьей палате сейчас.

— Почему?

— Это ты у нее спроси! Утки носит выливать! За ночь у всех переполнились, так всем, видишь, не терпится, меня кличут, погодить, вишь, не могут. Она и пошла! Разбалует всех — а сама уйдет! А я тут!..

Я рванулся к третьей палате... там, кажется, коек двадцать. Потом остановился. Вряд ли ей ловко будет, если я увижу ее за этим занятием! Я оглянулся. Уйти? Но тут дверь из палаты открылась, и вышла Марина в синем халатике и с двумя полными стеклянными утками. Она в испуге отшатнулась.

— Извините, — пробормотала она.