Тетрада Фалло - [17]

Потом меня увезли на черной «Волге», сам папа приехал, поблагодарил все больничное начальство, сбежавшееся в приемную. Влада никто не позвал.

Правда, уже в машине отец вдруг вспомнил:

— Да, этому... юному хирургу, наверное, подарить что-то надо?

Я робко обрадовалась — неужели он разрешит мне пойти к Владу? Но надежда была недолгой. Гриня, сидевший впереди с водителем, быстро понял, что требуется от него, и произнес, обернувшись:

— Сделаем!

Я пыталась высказать свое мнение по этому поводу, но отец пресек мой порыв суровым взглядом.

«А ты... молчи, когда джигиты разговаривают» — анекдот, который рассказывал один наш весельчак в музучилище, полностью сюда подходил. Сейчас красавицу заточат в терем, за трехметровый забор, и после под конвоем будут доставлять в музучилище и обратно. Отец — я почувствовала — что-то совсем озверел, видно, пил эти дни, переживая за дочку. За эти переживания «спасибо ему»! Что я сейчас чувствую — ему неинтересно.

Хорошо, я успела пригласить Влада в музучилище на дипломный вечер. Хотя там мы будем у всех на глазах. Препятствия, однако, не пугали меня. Какая же любовь без препятствий? «Потом» будет нечего вспомнить!.. Это «потом» представлялось мне не совсем ясным, но лучезарным. Как я ошиблась!

— Доча! Я в Москву. Будь умницей.

Отец заглянул ко мне в комнату рано утром.

— Не волнуйся, папочка! Я буду умненькая, — тоном прилежной девочки ответила я. Но сердце заколотилось. Отец уезжает! Может, нам удастся увидеться с Владом?

Отец еще долго грохотал — у себя в комнате, а потом — на кухне. Наша «экономка», Полина, которая появилась у нас последние два года, отличалась исключительной ленью и вставала поздно. Почему отец держит ее? Догадываюсь, но думать про это не хочу! Надо бы встать, помочь папе собраться... но сердце так прыгало! Я боялась, что по моему волнению он все сразу поймет и вдруг — никуда не уедет? Буду лежать. И даже глаза не стану открывать: вдруг он заглянет еще раз и по глазам догадается?

Я лежала не двигаясь, но кровь во мне шумела, как прибой. «Увижу его! Сегодня увижу!»

И лишь когда я услышала за стеной густой бас Ивана Сергеича, папиного шофера, я надела халатик и, улыбаясь, вышла. Перед двумя притворяться спокойной и веселой гораздо легче, чем перед одним, особенно перед таким проницательным, как папа. А тут внимание его было уже отвлечено, он задумчиво стоял в прихожей, прижав к носу палец, бормоча: «Так-так-так», пытаясь понять напоследок, не забыл ли чего... Хотя он редко что забывает, особенно то, что не нравится ему! Тут в прихожую этакой лебедушкой, вся на босу ногу, на голое тело, выплыла Полина. Хоть бы слегка запахнулась! Даже неловко перед Иваном Сергеичем. Но — мне, а не ей!

— Ну, смотри, Полина, чтобы все было тут нормально, — строго проговорил он.

Его, конечно, больше всего волновала первая задача Полины в нашем доме... ну, может быть, не первая, а вторая — слежка за мной. Не знаю, как она справляется с первой своей задачей, и знать не хочу, но со второй своей задачей она справляется блестяще.

— Не волнуйтесь, Павел Петрович, все будет нормально! — томно пропела она и, видимо не до конца проснувшись еще, пребывая вся в неге, качнулась к нему пышной грудью.

— Надеюсь! — Батя остановил ее колким взглядом. Поставил на место. Хотя такую поставишь! — Ну! — Пытаясь загладить чуть не случившуюся неловкость, папа повернулся ко мне: — Занимайся, не отвлекайся!

— А Иван Сергеич завтра отвезет меня? — произнесла я. Этакая капризная, избалованная девочка! Перед любимым папкой мне было притворяться очень трудно. Когда они вдвоем с Сергеичем — уже почему-то легче. А когда здесь присутствовала эта Полина, я притворялась даже с каким-то удовольствием! А вдруг папка скажет: «Доберешься сама»? Тогда я увижу Влада!

— Довезет, ясное дело. — Отец усмехнулся как-то многозначительно: мол, не надейся, меня не перехитришь!

Они с Сергеичем вышли. Я спокойно поглядела в глаза Полине и пошла к себе.

Я знала, что все охранники на воротах — ее приятели, и, если я рыпнусь, она успеет позвонить на пост, и охранник так «как бы в шутку» (такое было уже) будет «ласково уговаривать меня» не таскаться пешком, предлагая тут же вызвать машину из гаража райкома. Из золотой клетки вырваться труднее всего, даже разозлиться не дают тебе, чтобы ты могла рвануться изо всех сил!

Хочу ли я, чтобы это все кончилось и началась у меня нормальная жизнь? Но что значит — нормальная? Я знала, как живут семьи большинства моих одноклассников по музучилищу. И я вовсе не была уверена, что все изменится в лучшую сторону. Я уже видела некоторые перемены, и они вовсе не радовали меня. Раньше все сводки по городскому хозяйству ложились на стол отцу, и фактически он командовал городом. Но вот в нынешнем 1990 году состоялись первые свободные выборы в городской исполком, и прежде чинную, солидную публику заменили какие-то голодранцы, непризнанные гении, решившие, что теперь все будут делать одни. Три дня они там шумели, спорили до хрипоты, а потом, так ни в чем и не разобравшись, приказали прибыть отцу, как бы для консультации. Эту картину я видела, поскольку Сергеич забрал меня из музучилища и потом заехал за отцом, и мы ждали. Все эти фанфароны-вольнодумцы, многие в бородках, свитерах, джинсах (пришла вольная пора!), сидели в креслах, а отец — в два, а то и в три раза старше многих из них — сидел в углу, на каком-то жестком стуле, как будто его вызвали на допрос. Стас Гельчевский, в прошлом недоучившийся аспирант, ныне демократически избранный городской голова, держал перед собой городские сводки, прочитывал их, потом, поскольку ничего не понимал в прочитанном, вдруг вспоминал об отце и обращался к нему «за уточнениями». Мол, отвечай, злодей, за содеянное! Отец, всегда аккуратный, подтянутый, тут сидел какой-то нечесаный, даже без галстука, как бы от всего отставленный, уже неофициальный, даже не имеющий права галстук носить. И тем не менее, на все вопросы Гельчевского (это даже вопросами нельзя было назвать — тот просто зачитывал названия сводок) отец давал подробный ответ. Не заглядывая ни в какие бумажки, с лету называл цифры, объемы выпусков, сроки сдачи и так далее. При этом он все откровеннее усмехался: мол, куда вы лезете, щенки? Конечно, это раздражало всех этих «революционеров», но постепенно многие из них начинали трезветь, соображать, что без Кошелева мало в чем разберутся. «Если вопросов больше нет...» — Папка поднялся. Я гордилась папкой. Я думаю, лишь накал политической борьбы удержал их от того, чтобы проводить его аплодисментами. После этого все городские сводки снова ложились на стол отцу, и директора слушались только его. Конечно, новые вожди, которым, как выяснилось, нечем руководить, не могли простить папке своего поражения и подкапывались под него. «Долой диктатуру райкома!» На площади у памятника Ленину все время шли митинги. Одной из острых тем митингующих было открытие белкового комбината. Все сделались вдруг экологами и кричали о гибели природы, но где-то жители города должны были работать? Оборонные предприятия, на которых были заняты большинство жителей, резко сворачивались. Часто папка, приезжая вечером, рассказывал мне о этих проблемах. «Дурацкое время! О пользе никто не хочет думать!» Насчет комбината, насколько я знаю, он и поехал в Москву — открывать или выждать? «Боюсь, что на следующий год, — вздыхал он, — мы вообще ничего не откроем!» Я понимаю, почему раздражал его Влад. Он то и дело заносчиво задирал бороденку, в точности как Гельчевский, пытающийся командовать, но ни в чем не способный разобраться. Я папку понимала... Но не с его же ровесниками мне строить свою жизнь? Мне надо держаться молодежи, а молодежь нынче такая — папке не по нутру. Единственный, кого он приблизил из новых, — это Гриню, но и то относился к нему настороженно, хотя Гриня свою преданность доказывал не раз. Может, он и в женихи его мне прочит? Но он на десять лет старше меня! Но главное — было в нем что-то фальшивое, отец опасался не зря. Он, потомственный таежный охотник, слышал все шорохи и трески и реагировал мгновенно, с опережением — его трудно было переиграть. Такие совсем не детские мысли одолевали меня, пока я одевалась. Было ли детство у меня вообще? А ровесников, лет начиная с пяти, отец ко мне не подпускал. Зато много занимался со мной сам — научил читать и писать в четыре года, плавать — года в три, таскал с собой на рыбалку и на охоту и вообще воспитывал как пацана. Мечтал о сыне, но не получилось. Понимаю психоз отца: он вообще не мог меня видеть с мальчиком, и родителей Максима, ведших классы домры и гитары, сумел выгнать из училища (им пришлось уехать в Донецк) только за то, что их Максим носил за мной мою нотную папку и на советы «благожелателей» никак не реагировал. Но от этого, насколько я знаю, не беременеют? Отцу это бесполезно было говорить. Я понимала с ужасом, что обречена на одиночество. Но не могла с этим никак смириться. Даже если все изменится и он станет лесничим (дед у него был лесничим), он все равно не отпустит меня от себя. Ну а теперь, когда весь город в его руках, мои шансы вообще нулевые. Так что, кроме «праздника аппендицита», больше ничего радостного меня не ждет.