Тесей - [208]

У подножия холма нас уже ждали погребальные дроги, и я опустил на них Ипполиту; битва получилась долгой, и я устал. Когда мы приблизились к Скале, я услышал победные пеаны. Гнев зашевелился во мне, но ведь и она хотела бы их услышать.

Вскоре и мне придется принести благодарность богам от лица всех афинян – таковы царские обязанности. Город спасен на тысячу лет. Об этом дне, думалось мне, будут петь, и я уже слышал эту песню: «Так пал царь Тесей, положив свою жизнь за народ; в цвете сил, рядом с любимой, почтенный людьми и богами».

Боевой пот остыл на моем теле; я ощутил резкий ветер с моря. Дворец ожидал меня на своей Скале. Солнце едва перевалило за полдень. Я не знал, как проживу даже этот день, но впереди еще были годы и годы. Она отдала свою жизнь за меня, за своего любимого… Женщина, некогда бывшая царицей, она знала, что только царь способен отдать свою жизнь за народ. Боги справедливы, их не обманешь.

Она спасла мне жизнь – чтобы плакать по ней. Но боги звали к себе царя, и с жизнью расстался царь.

Глава 17

С тех пор я плавал во всех морях и взял множество городов. Если войны не было, я отправлялся в поход с Пирифоем. Видеть каждый день новое, ждать завтрашнего дня – лучше, чем предаваться вину или маку, так и подобает мужчине. В снежной дымке я прошел между Сциллой и Харибдой; на скалах сирен, куда грабители засылают своих девок песнями приманивать мореходов, я поймал одну из них и сохранил свою жизнь. Женщин у меня было много, но всякий раз ненадолго. Заметишь смазливое личико на чужой стене и знаешь, что не добыть ее без трудов и опасностей; ну а добиваясь, забудешь о том, что было и будет… Можно даже поверить, что эта уж не окажется такой же, как все остальные.

Многие годы люди прощали мое бродяжничество, потому что я спас город. Зимы хватало, чтобы привести дела в порядок. Если за моей спиной кто-нибудь начинал угнетать народ, я карал виноватого тяжелой рукою. Но к весне я уставал от городских дел и от царских покоев, в которых рядом с моими более не висели ее доспехи; тогда я запирал дверь и отправлялся в море.

Если бы я остался в Аттике на год, то мог бы послать за молодым Ипполитом и добиться того, чтобы в нем признали моего наследника. Каждой весной я намеревался так и поступить. Но море звало меня в новые края, не связанные с воспоминаниями. И я оставлял сына в Трезене; ему было хорошо со старым Питфеем и моей матерью. Услыхав, что в трех царствах Ипполита зовут куросом Девы,[127] я решил было зайти в Трезен, но ветер дул не в ту сторону, и мне пришлось передумать. Я-то отлично помнил его упрямое молчание. Другой парнишка – на Крите, – веселый и ласковый, охотно сидел возле моих коленей, слушая повести морехода. С ним я мог поговорить, хотя, посмотрев на этого сына, трудно было сказать: «Вот идет царь».

Однажды в конце зимы я получил запечатанное орлом письмо от старика Питфея, первое после Критской битвы. Дед сообщал, что почувствовал прикосновение возраста (руку к посланию приложил писец, а на месте подписи словно бы вывалялся паук, угодивший в чернильницу). Он решил назвать наследника и отдал предпочтение Ипполиту.

Подобное мне даже в голову не приходило. Сыновей у него было не счесть. Конечно, законным ребенком он мог назвать только мою мать. Дед не захотел выбрать меня, и при нынешнем образе жизни мне не в чем было винить его; к тому же если бы к царствам моим прибавился и Трезен, мне бы пришлось отказаться от моря. Я решил, что старик поступил мудро и справедливо; теперь Ипполит явится в Афины, располагая царским саном, и люди охотнее согласятся принять его на престол. После моей смерти он мог и объединить оба царства. Тут я вспомнил, что миновало четыре года после моей последней поездки в Трезен. Мальчику должно было исполниться семнадцать.

В месяце парусов я направил свой путь в Трезен. Когда корабль подходил к берегу, люди расступились, пропуская трехконную колесницу. В ней стоял муж, который еще четыре года назад был ребенком. Он уверенно доехал до причала. Люди прикладывали пальцы ко лбу еще до того, как Ипполит успевал поглядеть на них, и приветствовали его с улыбкой. Ну что ж, неплохо. Когда он соскочил на землю и юноши бросились принять поводья, я заметил, что он выше самого высокого на полголовы.

Сын взбежал на борт, чтобы приветствовать меня, и сразу же опустился на одно колено, а потом начал вставать, все выше и выше поднимаясь надо мной. Он был слишком вежлив, чтобы сутулиться при мне.

Начальствуя над войском, я привык к тому, что меня окружают рослые мужи. Не раз случалось мне встречаться с такими на поле битвы, и я всегда выходил победителем. Так что не могу сказать, почему я испытал подобное потрясение, словно бы уменьшился рядом с ним или постарел.

Лишь тут взор мой оценил его красоту: Ипполит напоминал изваяние какого-то бога, в нем мне виделось некое высокомерие, нет, не спесь, но… Когда сын приветствовал меня со строгой почтительностью, подобающей заморскому божеству, я встретил взгляд его серых глаз, чистых, словно снеговая вода; широко раскрытые, они смотрели куда-то вдаль, словно за море, но были спокойнее глаз морехода. Они говорили мне о чем-то, честно и откровенно, но я не понимал их языка. Глаза его больше не напоминали материнские.