Тесей - [209]

На ее могильном холме поднялись высокие деревья. Щенки от последней вязки наших с нею собак поседели и пали. Сыновья ее дружинников уже учились владеть оружием. Что касается меня самого… Едва ли она узнала бы то лицо, которое я видел теперь в зеркале: борода с проседью, кожа потемнела от соли и солнца. Ушло все, словно бы она дважды погибла. Но там вдали передо мной снова промелькнул бледный янтарь ее волос, пружинистая походка, радость от быстрых коней; на мгновение она вернулась к жизни и вновь сгинула, уже навсегда.

Сын отвел меня к колеснице, поднялся в нее первым и натянул поводья так, что кони встали, как отлитые из бронзы, чтобы я мог взойти. Люди разразились приветственными воплями, но он, подобно наемному вознице, припал к коням, предоставив все почести мне, и только обернулся с застенчивой улыбкой, проверяя, доволен ли я. В конце концов, он еще мальчишка. И чувства мои глупы и странны. Это наш сын – мой и ее; и если я не чувствую гордости, значит меня трудно удовлетворить.

Я похвалил его коней и умение править ими, спросил, как долго он объезжал свою тройку. Он ответил, что так выезжает недавно, два коня у него с четырнадцати лет, а третий предназначен для радостных дней и великих праздников. Он снова улыбнулся. Так солнце вдруг вспыхивает в золотом ячмене, не сходя с синего неба. Передо мной светились его широкие плечи, по которым волнами ходили мышцы, словно под шкурой холеного коня; ноги ниже коротких кожаных штанов были сильными и стройными. Я оставил его в этом крохотном царстве слишком давно. И не ожидал найти сына таким довольным, ведь он знал о большем, об Афинах.

Мы ехали из гавани, кони послушно повиновались его большим легким рукам. Он позаботился даже о деревенских псах, махнув, чтобы они убирались с дороги. Все приветствия он считал обращенными ко мне и, только когда его окликали дети, улыбался им.

Судя по крупным ступням и ладоням, он должен был еще подрасти. В детстве моем, прошедшем в этом же городе, когда отец еще не знал меня, я пытался поверить в то, что являюсь сыном бога. Тогда я молился, желая вырасти именно таким, как мой сын, но мне пришлось обойтись тем, что есть. Что ж, многие достигли меньшего, хотя дано им было куда больше.

Мы выехали из города, он показывал по сторонам, рассказывал о здешних новостях с проницательностью юного селянина, но без деревенской спеси. Его речи показались мне здравыми. Интересно, чем он здесь занимается, подумал я. После Аттики и Крита здешнее царство казалось мне большим поместьем.

Он уже повернул коней на дорогу, когда из хижины навстречу нам выбежала женщина с зашедшимся в плаче младенцем и стала на пути. Сын не прогнал ее, напротив, осадил коней, так что они стали замертво, и, не говоря ни слова, протянул руки к ребенку. Мать подала ему младенца, почерневшего и содрогавшегося всем тельцем. Взяв дитя, Ипполит погладил его, и дыхание немедленно вернулось к ребенку; когда лицо обрело нормальный цвет и младенец успокоился, он вернул его матери со словами:

– Ты могла бы сделать это не хуже меня.

Она как будто бы поняла, принесла благодарность и сказала, что последнее время приступы случаются редко.

Мы отправились дальше, и Ипполит сказал:

– Прости меня, владыка. На этот раз ребенок почти умирал, иначе я не допустил бы, чтобы тебе пришлось ждать.

– Ты поступил правильно, – отвечал я. – Рад видеть, что ты заботишься о всех своих детях, даже случайных.

Широко распахнув серые глаза, он повернулся ко мне и тут же расхохотался:

– О нет, владыка, ребенок не мой, а дровосека.

Он чему-то про себя улыбнулся, а потом посерьезнел и, казалось, захотел что-то сказать, но передумал и обратил все внимание к дороге.

Во дворце меня приветствовала мать. За год, проведенный мною на Крите, она состарилась лет на пять, но после того в здешнем покое годы словно бы не прикасались к ней, и она скорее могла бы сойти за мать Ипполита, чем за мою. С нею были кое-кто из ее сводных братьев – все еще в самом расцвете сил, – желавших поприветствовать меня, и я мог видеть, какими глазами они глядели на моего сына; в конце концов, Ипполит был незаконнорожденным, как и они сами. Но дядья приняли его, как и народ. Быть может, благодаря дару целителя. Никто не известил меня об этом даре, но я и не посылал за новостями.

Когда мы вошли во дворец, мать сказала:

– Пойду посмотрю, готов ли отец. Я уже говорила ему о твоем прибытии, Тесей, но он все забыл. А теперь наконец позвал женщин, чтобы его умыли и причесали. Ипполит, о чем ты мечтаешь? Позаботься о своем отце, пусть ему принесут вина.

Отослав слугу, он сам сделал все необходимое. А когда я велел ему сесть, устроился на низком табурете, обхватив колени. Поглядев на его мощные руки и вспомнив, как легко он правил конями, я подумал: «Ими бы обнимать женщину!» Время было подумать о его свадьбе, и если Питфей одряхлел, чтобы позаботиться об этом, лучше взять все в свои руки.

Но когда я спросил, лежит ли его сердце к какой-нибудь девушке, Ипполит удивился и ответил:

– О нет, владыка. Думать об этом уже поздно.

– Как это поздно? – отвечал я удивленным взглядом. Насмешка могла только задеть его и ничем не помочь мне. – Вот что, парень, что бы ни случилось, все миновало. Надеюсь, это была девица?