Тесей - [191]

Встречали нас пышно. Люди воспевали меня как судью и законодателя Эллады и гордились этим. Действительно, с той поры обиженные из всех родов Аттики приходили, чтобы сесть возле моего порога: рабы, недовольные жестокими хозяевами, обездоленные вдовы, лишенные наследства сироты, и даже вожди не смели роптать, когда я вершил правосудие. Его называли славой Афин; я же видел в правом суде приношение богам. Они хорошо пользовались мной.

Теперь я часто думаю, что если бы по-прежнему отправлялся в море вместе с Пирифоем, то упустил бы представившийся мне в Фивах шанс. Но времена быстро меняются. К тому же чего еще мне было искать? Ни один поход не принес бы мне лучшей добычи. И я, довольный, оставался дома.

А потом, однажды утром, готовясь к конной прогулке, Ипполита вдруг села на постель и сказала:

– Тесей, мне плохо.

Лицо ее позеленело, руки стали холодными… Скоро ее стошнило. Пока ходили за лекарем, я сам едва не заболел от страха: я боялся, что ее отравили. Явившись, врачеватель позвал ее служанок, а мне велел выйти. Я так ничего и не понял, пока не увидел его вышедшим из двери с улыбкой. Он сказал тогда, что не может отбирать работу у повитухи.

Я вернулся к Ипполите, увидел, что она раздражена, но пытается сделать вид, что ничего не произошло, словно бы заработала в битве царапину, о которой нельзя было сложить песни. Но я обнял Ипполиту, и она мягко промолвила:

– Правду ты сказал мне, Тесей. Девичий утес далеко отсюда.

На пятом месяце она облачилась в женское платье. Я застал ее в одиночестве; уперев руки в бедра, расставив ноги, она изучала свои юбки и округлившийся живот. Услыхав мои шаги, она не стала поворачиваться и мрачно буркнула:

– Наверное, я сошла с ума, иначе мне следовало бы убить тебя.

– Должно быть, и я не в себе, – отвечал я. – Когда я не могу обладать тобой, мне не хочется никого, а такого со мной не случалось за целую жизнь.

Она носила свою новую одежду красиво – гордость не позволила бы ей претерпеть чьи-либо насмешки; но, прислушиваясь к ее тихому шагу, я не знал, что делать: смеяться или рыдать. Но однажды – стоя на балконе, над равниной Аттики – я услышал за своей спиной ее прежнюю быструю поступь. Ипполита положила руку на мою ладонь, опиравшуюся на балюстраду, и сказала:

– У нас будет мальчик.

Потом, отяжелев и скучая, она посылала за аэдами. Ипполита тщательно подбирала песни: никаких кровных раздоров, никаких проклятий, только о победах и о рождении героев от любви богов.

– Кто докажет мне, – говаривала она, – что он ничего не слышит?

А ночью, лежа возле меня, она клала мою руку на свой живот, в котором шевелилось дитя, и говорила:

– Видишь, как высоко, значит, будет мальчик.

Схватки начались у нее, когда я отправился в Ахарны, чтобы наказать местного властелина, забившего крестьянина до смерти. Вернувшись домой, я узнал, что труды ее начались три часа назад. Ипполита, женщина крепкая, проводила свою жизнь под открытым небом и никогда не болела; так что я надеялся на быстрые роды. Но она промучилась всю ночь. Повитуха сказала, что так часто бывает с девами, прежде следовавшими по пути Артемиды. Быть может, так выражает свой гнев богиня, или их жилы слишком прочны, чтобы растягиваться как надо. Я метался взад и вперед под дверью, за которой бормотали голоса и трещали факелы, не услышав даже одного ее стона. В холодные предутренние часы я уже решил, что она умерла и мне просто не смеют сказать. Протолкавшись через толпу сонных женщин возле порога, я вошел в опочивальню. В перерыве между двумя схватками она лежала бледная, с лицом, покрытым потом. Но, увидев меня, улыбнулась и протянула руку:

– Он будет бойцом, твой сын. Но пока я побеждаю.

Я чуть подержал ее руку, пока не ощутил, что она напряглась. Тут Ипполита сказала:

– А теперь уходи.

Когда самые первые лучи солнца протянулись к Скале, оставляя равнину в сумраке, я впервые услышал, как она закричала, – но в голосе ее было столько же боли, сколько и победы. Затрещали повитухи, послышался плач младенца.

Я стоял возле самой двери и слышал все, что говорила повивальная бабка, но, оказавшись внутри, дал ей порадовать меня новостью. Теперь она не казалась больной – просто смертельно усталой, словно после дня, проведенного в горах, или ночи, отданной любви. Конечности ее лежали спокойно, а глаза сияли. Откинув покрывало, она воскликнула:

– Ну, что я говорила?

Повитуха закивала и сказала, мол, нечего удивляться тому, что госпоже пришлось потрудиться целую ночь, рожая такого крупного парня. Я взял его: малыш показался мне тяжелее, чем все дети, которых я держал на руках, но не длиннее и не короче – в самый раз. Не был он и красным или сморщенным, розовое тельце словно бы налилось под солнцем. Но мутно-голубые глаза – как обычно у новорожденных, блуждающие и слегка косящие, – достались моему сыну от матери.

Вернув ей ребенка, я поцеловал Ипполиту и вложил свой палец в крошечную ручонку, чтобы почувствовать, как он схватится за него. Ладошка малыша легла на царский перстень Афин, пальчики прикоснулись к камню. Наши взгляды встретились. Мы молчали – ведь нас могли услышать; но чтобы разделить мысль, нам никогда не нужны были слова.