Тесей - [189]

Но я знал, что князья, видя ее сидящей возле меня, думали больше, чем осмеливались сказать. Они понимали, что брак мой теперь откладывается, опасались, что раздоры окажутся отложенными до моей свадьбы, и хотели, чтобы союз с Критом был закреплен. Потом, они еще не забыли Медею, колдунью и жрицу Матери, замышлявшую вернуть назад старую веру и покончить с правлением мужчин. Теперь к ним явилась еще одна жрица богини, по слухам так же умевшая ворожить. И то, что Ипполита ничего от них не хотела – кроме свободы на горах и в лесах и меня самого, – не умягчало их души и не успокаивало опасений.

Так миновала зима. Мы устроили большую волчью охоту на горе Ликабетт; следы на свежевыпавшем снегу привели нас к их логову в скалах за кромкой соснового леса. Схватка вышла отчаянной, мы положили много волков; смеясь, мы показывали друг другу, что ее сука и мой пес сражаются рядом, как и мы сами. В куртке из шкурок рыжих ягнят, в алой шапочке и сапожках, разрумянившаяся Ипполита казалась на белом холодном снегу птичкой из теплых краев. Она всегда любила снег.

На эту охоту и на пир после нее я пригласил всех молодых людей, бывших со мной на Крите, и тех из девушек, кто согласился приехать. Первой среди них оказалась Хриса – постройневшая и окрепшая от бега и верховой езды; приехали еще двое, служившие Артемиде в святилище над Элевсином. Ну а Фиву и Пилию приглашать было поздно.

А потом я разослал слово о том, что всякому побывавшему на Бычьем дворе будут рады в моем доме. Я всегда охотно принимал их, но не имел времени на розыски – из-за своих частых отлучек, войн и иных царских дел. Но теперь я начал встречаться не только с теми, что отплыли со мной из Афин. Этих юношей и девушек из всех земель, плативших дань царю Миносу, я повел к свободе в день гибели Лабиринта. Они приплывали ко мне с Киклад, двенадцати островов Азии, из Финикии, с Родоса, Кипра и самого Крита. Некоторые приезжали выгоды ради; другие – поблагодарить за жизнь и свободу; некоторые, которых я числил среди лучших по мастерству и отваге, приплывали просто из неугомонности нрава: печать Бычьего двора никак не сходила с них.

Они были еще молоды, ведь корабли забирали подростков старше тринадцати лет; и хотя обычно ко мне прибывали мужчины, проделавшие долгий путь, они помнили это братство, в котором место каждому, юноше или девушке, отводилось по внутренней сути. Некоторые из них остались на Крите, сделавшись укротителями коней или колесничими, – эти прибывали в отороченных снизу юбках, выбритые и завитые, словно в Кноссе, с драгоценностями, добытыми на Бычьем дворе. Пусть пал Дом секиры, но слава его плясунов не спешила умереть. Некоторые пустились бродяжить – стали копейщиками на пиратских ладьях или же осели на островах, занимаясь этим нехитрым ремеслом. Другие же, до Бычьего двора не знавшие никакого дела, бывшие бедняками или рабами, стали бродячими акробатами, скитающимися от города к городу. Лучшие, храня свою честь, плясали с мечами или огнем; худшим было довольно потешить невежд, они становились шутами или опускались до воровства. Но и этих, памятуя о том, что пережили мы вместе, я не отсылал прочь без подарка, накормив и позволив отоспаться под крышей. Дворцовый люд, изнеженный жизнью, мог думать об этом что угодно. Но никто не возмущался открыто, понимая, что, если бы не они и я, на Крит могли бы отправиться их собственные сыновья и дочери. Действительно, кое-кто из бывших плясунов казался странным в царском дворце. Спокойные и уверенные, вернувшиеся к прежнему образу жизни среди родни, занимались своими делами и не приезжали ко мне. Гостями моими были легкие на подъем любители приключений, не утратившие вкус к забавам и великолепию, который приобретаешь на Крите. Многим из лучших я подыскал места – не только на моих конюшнях, но и при дворе. Знатные родом и простолюдины, они учились манерам на Бычьем дворе, обедая за столами критских господ; лишь быстрый умом и способный учиться выживал на арене. Зачастую они держались утонченнее моей доморощенной знати. Ипполиту они превозносили сердцем, зная, какова она, а не губами, повинующимися страху передо мной. Дому моему они придавали блеск, но вместе с обычаями Крита принесли его изнеженности – лишь яркое мастерство и быстроту, – от чего вреда не было.

Вскоре, учитывая потребность моего двора, явились певцы сражений и арфисты; умелые создатели колесниц, кузнецы, знающие, как выковать меч, знаменитые ювелиры, резчики по камню и металлу, они восхищали Ипполиту. Она любила красивые вещи, но еще более ей нравились разговоры ремесленников, их повести о скитаниях, умение думать или творить. Она не стремилась к показному блеску, не имела желания принизить других женщин, добиться к себе особого уважения. Какую-нибудь совершенную вещицу она обычно носила с собой целый день, пытаясь проникнуть в ее суть. Аэды любили петь перед Ипполитой; один из них сказал мне, что она ни разу не задала глупого вопроса и всегда понимала самую сердцевину дела.

Знатные жены, год от году разговаривавшие об одном и том же, в обществе Ипполиты ощущали, что она обгоняет их умом, как обогнала бы и в беге, вздумайся им вступить в состязание с нею. Я замечал, как они опускали глаза, увидев, что она разговаривает с каким-нибудь мужчиной, а затем украдкой поглядывали на меня, чтобы проверить, не ревную ли я. Они до тонкостей знали искусство, о котором она не имела представления; умели заставлять своих мужей сомневаться в них, туманя чистую правду любви. Если бы Ипполита изменила мне, я бы узнал об этом с первым дуновением ветерка.