Терская коловерть. Книга третья. - [144]

— Слушай, Иван Егорыч, — наклонилась она через стол к лицу атамана, — отдай ты мне этого гепеушника.

Атаман опешил.

— Это из каких же соображений? — уставился он хмельными глазами в глаза сообщницы. — Садись–ка лучше за стол, закуси с дороги…

— Отдай, Иван Егорыч, — повторила просьбу Ольга.

— Зачем он тебе?

— Расквитаться за все его злодейства.

— Да мы его и так сейчас в расход пустим. Вот выпьем еще по одной…

— Я хочу самолично.

— В добрый час, бери шашку и веди за сарай, — не стал возражать атаман. Он узкогруд, мал ростом. Лицо худое, узкое — как у енота. «Наш Недомерок и то справней на вид», — подумала Ольга, а вслух сказала:

— Мне его в отряд нужно доставить. Судить его будем. Ить он гад нашего лучшего партизана изничтожил, Семена Мухина, зарубил шашкой в восемнадцатом мово родителя.

— Приезжайте сюда, вместе и осудим.

— Приедем, Иван Егорович, — встрепенулась Ольга, — обязательно приедем, я уже решила.

— Что решила?

— Казним вот этого злодея и всем отрядом — к тебе под твое начало. Да и то сказать, не бабье это дело — атаманить. Я лучше буду у тебя начальником разведки, если не возражаешь.

— Правда? — обрадовался атаман.

— Истинный Христос! — перекрестилась Ольга. — Ну так как, отдаешь мне энтого чекиста?

— Бери, коль такое дело, — подобрел атаман, — только не упусти дорогой.

— У меня не уйдет, — подмигнула ему Ольга и ткнула рукоятью плети в пленника: — Ну, чего набычился? Ступай вон отсюда.

Тот молча повиновался. Ольга вышла следом. За ними тотчас вывалились на крыльцо все остальные.

— Не отдавал бы, Иван Егорыч, — услышала Ольга позади себя тревожный шепот. Она резко обернулась: то шептал в ухо атаману хозяин хутора Холод.

— А тебя не спрашивают, старый козел. Аль забыл моздокскую гостиницу, так я тебе ее припомню, — ощерила она мелкие, как у лисы, зубы и, подойдя к коню, вскочила в седло одним не по–женски ловким движением. А Вукол Емельянович невольно притронулся локтем к левому своему боку, который пропорол ему кинжалом в ту памятную зимнюю ночь напарник этой отчаянной казачки.

— Что остановился? — крикнула она, наезжая на пленника и вдруг полоснула его по спине плеткой: — Ходи веселей!

Степан, взглянув исподлобья на ударившую его всадницу, зашагал через пустырь мимо колодца в позолоченную заходящим солнцем степь под одобрительные выкрики довольных зрелищем бандитов и сочувствующие взгляды хуторян–работников.

— Это тебе за Мухина! — снова взмахнула плеткой Ольга. — Это — за казачество! Это — за Андрейку!.. А вот это — за всю мою порушенную жизнь!

— Так его, Ольга, — кричали ей вслед бандиты. — Уважь его еще разок — за гепеу!

И лишь одна Христина вступилась за истязуемого чекиста.

— Чего ты лютуешь, лиходейка? — выскочила она из кухни с половником в руке. — Зачем изгаляешься над человеком?

— Пошла прочь! — замахнулась на нее Ольга, — пока и тебя не уважила.

— Тьфу на тебя! — плюнула Христина под копыта лошади и обратилась вполголоса к понуро идущему Степану: — Прости, Андреич, меня дуру. Думала помочь тебе, а получилось: из огня да в полымя.

Степан покривил в горькой усмешке запекшиеся губы и ничего не ответил. Казалось, он не слышал ее слов, не ощущал боли от сыпавшихся на него ударов. Он шел, превозмогая головокружение, с одним лишь желанием не упасть на глазах, у всех этих злорадствующих и сочувствующих людей. Шаг за шагом все дальше от хутора.

— Стой!

Степан остановился.

— Родной ты мой! — женские руки обняли его за шею, трепетные пальцы прошлись по его слипшимся от крови волосам. — Что они с тобой сделали!

Степан даже зажмурился, боясь, что у него начинаются галлюцинации.

— Степушка!

Он открыл глаза, увидел склоненную ему на грудь Ольгину голову в казачьей шапке. Нет, это не бред, это — в самом деле.

— Развяжи руки, — попросил он, все еще не веря своему счастью.

— Ох, правда… — Ольга припала к его рукам, стала развязывать веревку, обламывая об узлы ногти и помогая себе зубами: — Чтоб им затянули такие узлы на шее… Разве можно так издеваться над человеком?

— А сама? — не удержался от усмешки Степан, освобождаясь наконец от веревочных пут и поднимая над головой одеревеневшие руки.

— Что сама? — не поняла Ольга.

— Нахлестывала меня плеткой.

— А ты хотел, чтобы я тебя перед ними гладила по головке? Эх, Степа, Степа, боль моя! Ведь стегнула я тебя по–настоящему только два раза: за Андрейку, да за жизню мою непутящую.

— Это я почувствовал, — вздохнул Степан, неловко обнимая прильнувшую снова к его груди женщину. — Спасибо тебе.

— Поблагодарил, ровно за чашку щей в гостях, — вздохнула Ольга. — Неужели у тебя нет для меня других слов, поласковей? И обнял — как чурку какую… — она отстранилась от Степана.

— Прости, Оля, у меня голова кружится.. и во рту пересохло… целые сутки, считай, без воды.

Ольга вскинула на него синие, наполненные слезами и любовью глаза.

— Это ты меня прости… — проговорила она дрогнувшим голосом и, взяв его за рукав гимнастерки, подвела к коню. — Садись. В Змеиной балке нас поджидает Митро, он отвезет тебя домой.

— А ты разве не поедешь со мной?

Ольга покачала головой, камни в ее серьгах кроваво блеснули, отражая закатное зарево.