Терская коловерть. Книга первая. - [114]

— Однако ты шустрый парень. А десятку я все равно удержу из заработка,

— Какую десятку?

— А ту, что я тебе отвалил на пасху в прошлом годе.

— Тогда пускай двигатель сам, — нахмурился Степан, вытирая ветошью замасленные руки.

Неведов рассмеялся. Серые его глазки с одобрением окинули крепкую фигуру нового работника.

— Гонорист ты, Гордыня Бродягович. Ну да не боись, не обижу. Десятку вычту для успокоения собственной души, а четвертной выдам сверх положенного, вроде как премию. Если эта чертопхайка хорошо будет работать.

— А не жалко? — усмехнулся Степан.

— Жалко, да иначе нельзя. Хорошему работнику накинешь лишний пятерик, глядишь, он тебе на сотельную прибыли принесет, а то не так?

— Ну, а если не принесет?

— Значит, маху дал хозяин. Придется эту пятерку у других по копейке, по зернышку наверстывать. Вот так всю жизнь и крутишься, а спроси для чего, — и сам не знаю. Прихлопнут однажды, как того Холода, и все твое нажитое — как пыль по ветру.

— Какого Холода?

— Так ты и не слыхал вовсе? А в Моздоке только и разговору. Полиция с ног сбилась. Ночью сегодня в номерах ставропольского овцевода Холода прирезали, служанка, говорят, замешана: денежки себе за пазуху и только видели. Эх, жизнь наша! Как свечка: плюнул на нее — и потухла. Верно люди бают: «Если не судьба, так в океане не утопнешь, а коль судьба — в луже захлебнешься». Из Владикавказа человек ехал — дорогой бог миловал, а тут в городе — на тебе... царство ему небесное. Ну, давай, инженер, заводи эту «адову кочегарку», я погляжу, стоющая ли она в работе.

Спустя час «адова кочегарка», шипя паром и ухая в небо черными кольцами из длинной трубы, пришла в движение. Замелькал туда-сюда блестящий шатун. Завертелось маховое колесо.

— Крути шибче! — крикнул хозяин, возбужденный могучей силой своего заграничного детища.

Машинист посмотрел на манометры, пощупал втулку, отрицательно покачал заячьей шапкой:

— Нельзя быстрее. Подшипник греется, надо останавливать.

— Зачем останавливать? Нехай крутит.

— Нельзя. Двигатель сломается.

— Да ведь двигатель, мой! — округлил глаза владелец машины.

— А отвечаю за него я, — возразил Степан. — Я мастер.

— Ха! Мастер. Кочегар ты, а не мастер. Вот дед у меня был мастер: двадцать пять штук детей смастерил, три жены допреж времени отправил на тот свет за этим делом. А ты... Пущай крутит.

— Тогда я умываю руки, — сказал Степан, направляясь с хозяйского двора в сторону ворот.

— Ну и умывайся к едрени-фени! — крикнул ему вдогонку Григорий Варламович. Но вскоре опомнился, догнал за воротами машиниста, заговорил примирительно:

— Ты что ж, и впрямь уходишь?

— Ухожу.

— Вот черт! Так ты хоть того... останови эту фыркалку.

Вернувшись к локомобилю, Григорий Варламович гаркнул в сердцах на любопытных работников:

— Ну что рты пораззявили, черви навозные? Пропустите к машине человека, — он виртуозно выругался и добавил с гневным торжеством в голосе: — Есть еще на Руси люди, не то что вы, канальи.

В конце рабочего дня подошел к Степану, предложил как ни в чем не бывало:

— Приходи сегодня с супругой ко мне на ужин. Пристав обещался быть и сам Ганжумов, городской голова. Мелькомов придет, Марджанов, Циблов и другие, кои помельче.

Степан шел домой и думал, для чего понадобился на званом вечере городских заправил никому не известный и весьма небогатый машинист, — любопытно.

Приглашение в купеческий дом испугало Сона.

— Ох-хай! — воскликнула она горестно. — Я плохо говорю по-русски, они будут смеяться надо мной.

Степан фыркнул.

— Ты бы послушала, как говорит по-русски городской голова Ганжумов. Одевайся, а то вон уж за нами и Темболат идет.

— Во что же я оденусь? — Сона подняла на мужа скорбные глаза. — У меня нет городского платья.

— Надень свое хуторское. Ты в нем будешь на вечере самой красивой женщиной.

— Ты правду говоришь? — скорбь в глазах Сона сменилась радостью.

Она открыла сундук, достала из него праздничное платье, усыпанную бисером бархатную шапочку с кисейным покрывалом.

— Ну как? — повернулась перед зеркалом в наряде своей бабушки. — Не очень я толстая?

— Боюсь, что придется мне сегодня возвращаться домой одному, — в притворном отчаяньи вздохнул Степан. — Отобьют у меня там мою чызгинюшку.

Сона подошла к мужу, уткнулась лицом в грудь.

— Я всегда буду идти рядом с тобой, наш мужчина, — сказала она дрогнувшим голосом.

К удивлению Степана и его спутников, их посадили за стол не с теми, кто «помельче», а с самыми крупными городскими «китами».

— О! — закатил от восторга глаза сидящий рядом с приставом городской голова, пожилой, грузный армянин с большим носом и такими же ушами, торчащими по. сторонам блестящей, как начищенный самовар, головы. — Какой красивый у вас жена, молодой человек.

Степан благодарно наклонил голову, незаметно толкнул Сона. Но Сона ничего не видела, кроме прибора на столе и своих сложенных на коленях рук. Ей было мучительно стыдно. Никогда, наверное, не привыкнет она сидеть за одним столом с мужчинами, пить и есть вместе с ними. Вот бы увидела ее мать. Сказала бы: «Чтоб ты колено свихнула, разве можно так вести себя, негодница?»

— Вы меня приятно удивили, э... забыл, как вас зовут, — донесся к ней сквозь гул застольного разговора знакомый голос, и, приподняв голову, Сона увидела того самого начальника, который освободил из тюрьмы Степана.