Терская коловерть. Книга первая. - [103]

Плохо только, что с некоторых пор стал коситься на него атаман. Ревнует невестку. Того и гляди, ушлет старый шайтан на действительную в Закавказ. Прощай тогда Ольга и вольная жизнь. Сколько раз уже предлагал ей уйти из станицы, а она лишь смеется в ответ. Недавно снова приезжал Гапо, одноглазый приятель. Соблазнял разгульной жизнью в чеченском ауле. Звал в горы к удалому разбойнику Зелимхану. Не пошел с Гапо, отказался. Из–за Ольги. Из–за ее чарующих глаз, чтоб они ни на кого не смотрели, кроме него, Микала. Даже к матери забыл дорогу. Как побывал у нее однажды ночью тайком от хуторян, так с тех пор больше и не появлялся в родном гнезде.

— Миколай, слухай сюда, — кто–то подергал задумавшего за рукав черкески.

Микал оглянулся: это был казачонок Петька, младший сын мельника Евлампия Ежова. У него — азартный блеск в черных широко открытых глазах и заговорщическая улыбка на круглом, слегка побитом оспой лице.

— К богомазу ктой–то на арбе прикатил, — зашептал он в ухо наклонившемуся писарю.

— О чем они говорят? — спросил взрослый.

— Не разобрать за дверью, — скривился подросток. — Должно, икону заказуеть.

— Молодец, — похвалил Микал мальчишку и пошел прочь от тачанки, над которой уже поднималась ввысь песня, вырвавшись вместе с паром из разгоряченной вином груди деда Хархаля: «Сла-авный пышный, быстрый Терек...»

— А пятак? — догнал Микала Петька и протянул руку.

Микал остановился, побренчал в кармане мелочью и дал мальчишке вместо пятака гривенник.

У того от радости так и вспыхнули глаза. А Микал невольно вспомнил Осу — тоже деньги любил. А кто их не любит? Может быть, богомаз, который утверждает, что в будущем человеческое общество будет обходиться без денег? Он–то говорит, а сам не гнушается брать деньги за свою мазню. Подозрительный тип. Недавно опять в Грозный ездил. Привез икон всяких, как будто у него своих мало.

Станица гуляла. Отовсюду слышались оживленный разговор, смех, песни. Некоторые казаки, упившись чихирем, уже, что говорится, не вязали лыка. Неподалеку от Сюркиной хаты куражился над своей дебелой супругой Ефим Недомерок. Он бил себя в грудь кулаком и спрашивал с вызовом:

— Я казак?

— Казак, казаку отвечала жена, — ведя его под руку. — Говорила ж, не пей боле.

Ефим не удовлетворялся ответом и снова требовал от своей половины подтверждения того, что он не какой–нибудь иногородний-хохол, а казак, его имперррраторского величества верный слуга и защитник.

— Кто мене запретит пить? — крикнул «государев защитник» фистулой и бросил на дорогу шапку. — Я казак, мене усе дозволено. Баба, подай шапку сей момент.

Казачка молча подняла шапку, отряхнула от снега, натянула мужу на бритую макушку.

— Да казак же, казак, будь ты неладен, сто разов тебе об том гутарила, — вздохнула она и вдруг озлилась: — И откель ты навязался на мою голову? Дерьмо ты, Ефимушка, а не казак. Вон из хаты вышел казак, хоть и не казацкого роду. Сюрка знала, кого на фатеру пущать...

Микал взглянул туда, куда казачка показывала пальцем, и у него захватило дух от неожиданности: из Сюркиной хаты выходил богомаз, а следом за ним — Данел Андиев! Последний держал в руках небольшую иконку.

Увидев Микала, он бросил иконку на солому в арбу и схватился за кинжал.

— Хочу кровь твою выпить, проклятый абрек! — крикнул Данел, бросаясь к кровнику.

Микал тоже выхватил кинжал, раздувая ноздри, приготовился к смертельной схватке. Но вмешался богомаз. Длинной ручищей ухватил Данела за плечо, оттащил назад.

— Не годится так, браток, — сказал он сердито, вставая между врагами и рискуя быть проткнутым кинжалом не того, так другого.

— Клянусь богом, я убью этого грязного щенка! — продолжал бушевать Данел, стараясь оттеснить в сторону богомаза.

— Прежде я тебя сдам под стражу, старый ишак, чтоб не бросался на людей, как бешеная собака. Эй, казак! — позвал Микал возвращающегося с «иордани» Миньку Загилова. — Иди–ка сюда.

Минька подошел, снял с плеча карабин:

— В чем тут дело, господин писарь?

— Посторожи вот этого с кинжалом, — распорядился писарь, забрасывая собственный кинжал в ножны и подходя к Данеловой арбе. — А я посмотрю, за чем приезжал мой земляк к вашему богомазу.

С этими словами он стал ворошить в арбе солому.

— Чтоб тебя привязали к шесту кзабах [73]. Это ты у деда своего научился шарить по чужим кладовкам, — скрежетал зубами в бессильной ярости Данел под направленным на него дулом винтовки.

Микал продолжал рыться в соломе. Ничего в ней не найдя, взял в руки икону, и тотчас крайнее недоумение отразилось на его бледном от сдерживаемого гнева лице. Он перебросил иконку с руки на руку — она оказалась такой тяжелой, словно была отлита из чугуна.

— Ого! — воскликнул Микал. — Клянусь бородой моего попа, я, кажется, нашел золотые слитки.

Он отстегнул ногтем два латунных крючочка, скрепляющие половинки иконного футляра, и из него посыпались в снег какие–то плотно уложенные друг к другу серые брусочки.

Микал порозовел от радости: такой удачи он не ждал сегодня — в иконе находился типографский шрифт! Нетрудно догадаться, для какой цели он предназначался.

— Загилов, отведи их в тюгулевку, — распорядился писарь, захлопывая крышку иконы с изображением Георгия-Победоносца под стеклом и беря ее под мышку. — Да отбери у осетина кинжал, чтоб он им не баловался. А я к атаману схожу.