Терская коловерть. Книга первая. - [102]

— Дай я заместо тебя в пролубку...

— Ты? — еще больше удивился Кондрат. — Да зачем тебе это понадобилось? Сдохнешь чего доброго, не в бане ведь.

— Авось не сдохну, а память в народе останется.

— Да какая же память, Денис? Чудно даже...

— Ирдань–то того... «Невдашовой» прозвать могут, если посчастливится, как, к примеру, бочаг «Хархалевым» назвали, в котором дед саженного сома выволок. Вот и память.

Кондрат дернул черным усом.

— Ну, коли так, валяй, — согласился он, поражаясь в душе неодолимому желанию соседа увековечить свое имя любым подвернувшимся способом.

Тем временем священник поднял над головою крест, пропел басом традиционную стихиру. Хор певчих дружно закозлетонил вслед за ним:

«...Тройческое явись поклонение. И дух голубине...» При этих словах над «иорданью» захлопали крылья выпущенных мальчишками голубей. Выстроенные шеренгой казаки подняли к небу стволы карабинов, скосили глаза в сторону атамана.

Священник, склонясь над прорубью, окунул в нее крест. И тотчас Денис, смахнув с узких плеч своих дырявый тулуп, закосолапил по запорошенному свежим снегом льду к краю священной купели.

— Отвернитесь, чего бельмы вывернули? — прикрикнул он на хихикающих баб и девок, одной рукой прикрывая стыдное место, а другой теребя на груди замусоленный гайтан [71].

— Было бы на чего смотреть, о господи! — отворачиваясь и прикрывая лицо растопыренными пальцами, вздохнула озорница Сюрка Левшинова. — Худорба ходячая.

В толпе зрителей загалдели, заахали:

— Гляди-кось, Денис Невдашов!

— Заместо Кондрата!

Но четче других прозвучал в морозном воздухе возмущенный голос Стешки:

— Мать моя родная! Куды тебе несеть, дурень будылястый? Мало я на тебя грошей сопсувала? Еле-еле отходила, а он знов, как тот черт в вершу.

У попа при таких ее богохульственных речах даже борода затряслась от возмущения.

— Не суесловь, греховодница! — крикнул он, перекрывая голоса певчих и пронизывая гневным взглядом дурную бабу. И тотчас набросился на Дениса, пробующего пальцами ноги освященную крестом воду:

— Ну, чего рот раззявил, раб божий? Лезь в купель!

— Спаси Христос, — «крещающийся в Иордани» перекрестился на всякий случай свободной рукой и шагнул в ледяное очко.

— За край держись, а то теченией уволокеть! — посоветовала чья–то сердобольная душа.

Однако опасения излишни. Присмирел стиснутый тяжелой ледяной броней Терек-богатырь. Нет в нем былой мощи, как в «вишневку» или «грушевку» [72], когда переполненный влагой-силушкой, выходит он из берегов, смывая все и вся на своем пути. Мелкая оказалась купель — едва прикрыла посиневший на морозе Денисов зад.

— Окунайся, раб божий, окунайся! — снова закричал отец Михаил и надавил крестом на лохматую Денисову макушку.

— У-ух! — Денис по-бабьи плюхнулся в воду, ухватился за край проруби.

Атаман махнул рукой, и нестройный залп из карабинов потряс воздух над головами верующих.

Но вот обряд крещения подошел к концу. Как ошпаренный выскочил Денис из ледяной купели. Трясясь, словно в лихорадке, с ходу нырнул в распахнутый Кондратом тулуп и застучал зубами по горлышку водочной бутылки. Тогда бросились к проруби верующие. Осененные Троекратным знамением сверкающего на солнце креста, плескали себе в лицо целительную воду, пили из сложенной ковшиком, ладони, наполняли ею кувшины, бутылки, пузырьки и прочие домашние емкости. Святая вода! Иорданская! Пользительная!

— Ты бы, старая, прикатила к пролубке бочку — до самой смерти запаслась! — крикнул Кондрат Химочке Горбачихе, булькающей в проруби бутылью-четвертью.

— А мне и энтой водицы должно хватить до смертного часу.

— С такой посудиной до второго пришествия Христа дотянуть можно.

— Пустобрех ты, Кондратушка, прости тебя бог, — ласково укорила станичника бабка. — А только я сама дивуюсь: и в чем душа держится? Обезьяний век прожила, вороний распечатала. Я уж и покрывало приобрела на смертный час...

— Не пролей, бабушка, лекарству, — не унимался Кондрат, — мой сосед нарочно полгода в бане не мылся, чтобы в пролубке гуще взвар был.

— И-и... зубоскал непутящий, — покачала головой Горбачиха, с трудом выволакивая на лед огромную бутыль. — Разум твой не ведает, что уста глаголят. Испил бы лучше святой водицы, чем богохульничать.

— Сей момент, бабуся! — Кондрат забрал из рук укутанного в шубу Дениса бутылку, опрокинул недопитое соседом себе в рот. Затем вскочил в передок тачанки, крутнул над головой вожжами. — Но, родимые!

Кони рванули и в один миг вынесли тачанку из–под яра на станичную площадь.

Микал проводил глазами тачанку и подошел к другой, на которой помощник атамана Афинасий Бачиярок, перевалив через колено огромную бутыль, оделял чихирем станичную знать и рядовое седобородое казачество. Он смотрел на деревянную чашу в руках Афанасия, и видел вместо нее пуховую шаль и смеющиеся глаза под этой шалью. Воллахи! Никогда бы не подумал, что можно любить сразу двух женщин. Ему бы ненавидеть ту, хуторскую, а он по-прежнему думает о ней. Даже тогда, когда обнимает украдкой эту, здешнюю. Она шепчется о чем–то с Сюркой Левшиновой и не спешит уходить от священной проруби.

Хорошо живется Микалу в казачьей станице, дай бог здоровья Ольге и ее отцу Силантию. Казаки, хоть и хмурятся порой, что–де не казачьих кровей над ними начальник поставлен, могли бы и своего подыскать грамотея, но при встрече снимают перед писарем шапку, кланяются — кто б он ни был, а персона важная, рядом с атаманом на сходе сидит.