Терроризм в российском освободительном движении - [75]
В таком же духе Кропоткин высказывался и год спустя, на совещании российских анархистов в Париже. «В то время в России, — писал участник совещания Ив. Книжник, — особенно в Белостоке, анархисты совершали экспроприации и занимались "безмотивным" террором, и это давало повод многим грабителям пользоваться вывеской анархизма... для своекорыстных целей. П.А. доказывал, что эта тактика неправильна. Он не отрицал террора, но требовал, чтобы его применяли лишь в исключительных случаях, когда он может давать большой стимул для революционного движения масс. Экспроприации П.А. совершенно отрицал, т.к. считал, что они дискредитируют революцию, главная сила которой в нравственном обаянии»[523].
Очевидно, что требование осторожности в применении сильных средств противоречило ранним взглядам Кропоткина на террор как проявление стихийного протеста масс или отдельных личностей. Ведь нельзя дозировать стихийные явления!
Кроме уже процитированных работ Кропоткина, обращают на себя внимание резолюции анархистского съезда, состоявшегося в декабре 1904 г. По воспоминаниям М.И.Гольдсмит, резолюция публиковалась только в том случае, если «на ней сошлись все»[524]. Следовательно, Кропоткин разделял соображения о том, что «личные акты» «не могут быть результатом постановления организаций, а потому вопрос о том, следует ли прибегать в каждом данном случае к тем или другим террористическим актам, может быть решаем только местными людьми, в зависимости от местных и наличных в данный момент условий»[525].
Столь же противоречивое впечатление производит резолюция «Об актах личного и коллективного протеста», принятая на съезде анархистов-коммунистов в Лондоне в октябре 1906 г. и проредактированная Кропоткиным[526]. В резолюции говорилось, что в анархистской литературе «неоднократно указывалось на неизбежность тех актов индивидуального или коллективного протеста против опор современного общественного строя, которые носят название террора. В нереволюционное время они служат часто признаком общественного возбуждения и поднимают дух независимости в массе. Они подают пример личного геройства на служении общественному делу и тем самым будят равнодушное большинство; вместе с тем они подрывают веру в могущество политических и экономических угнетателей. В революционную же эпоху они становятся общим явлением... В такое время не нужно даже быть принципиальным революционером, чтобы сочувствовать такого рода актам. Но, признавая это общее положение, необходимо помнить, что значение каждого террористического акта измеряется его результатами и производимым им впечатлением».
Мерилом того, «какого рода акты содействуют революции, и какие могут оказаться напрасной тратой жизней и сил», является прежде всего то, что террористический акт должен быть «понятен всякому без длинных объяснений и сложной мотивировки... если же для понимания данного акта человеку из массы, не революционеру, приходится проделать целую головоломную работу, то влияние его сводится на нуль, или даже оказывается отрицательным; акт протеста превращается тогда в глазах массы в непонятное убийство».
«Деление террора на политический и экономический, на центральный или "разлитой", — говорилось в резолюции, — мы находим совершенно искусственным. Мы боремся одинаково с экономическим и политическим гнетом, с гнетом центрального правительства, как и с гнетом местной власти»[527].
В том же номере Листка «Хлеба и воли», в котором напечатана резолюция о терроре, можно найти и своеобразную иллюстрацию к ней в «Очерке анархистского движения в Екатеринославе». Неизвестный корреспондент сообщал, что «прошлым летом был убит начальник тяги Екатерининской железной дороги Федоров, сыгравший позорную реакционную роль во время декабрьской забастовки и позднее... Об убийстве начальника тяги была выпущена прокламация..., в которой объяснялось, что убит он был за то, что уволил многих рабочих за декабрьскую забастовку и еще за 2 дня до смерти говорил рабочим, что если они будут бастовать, то "мясо их будет валяться на улицах".
Позднее был тяжело ранен выстрелом директор завода Эзау, когда он проезжал в коляске по многолюдной Озерной улице. После первого выстрела жена его, ехавшая с ним, бросилась к нему и закрыла его собою. Стрелявший, чтобы не попасть в нее, прекратил стрельбу. Директор завода Эзау выдал многих активных рабочих, трудившихся под его началом, стрелявший скрылся.
После покушения на жизнь директора завода Эзау социал-демократы распространили слух, что рабочие против этого покушения, потому что этот директор — либерал; но рабочие на большом митинге единогласно выразили свою солидарность с этим актом.
...На днях убит неизвестно кем провокатор "Шурка"»[528].
Похоже, что Кропоткин и его ученики именно такой «разлитой» террор считали понятным массам. Вопрос о соразмерности деяния (увольнение с работы) и наказания (убийство) не обсуждался. Впрочем, проблема ответственности идеологов и организаторов анархистского движения за террористические акты и их последствия легко снималась благодаря следующим рассуждениям: «Есть в вопросе о терроре другая сторона — организационная. Мы считаем, что террористический акт есть дело решимости отдельной личности или кружка помогающих ей товарищей; поэтому централизованный террор, в котором действующая личность играет роль исполнителя чужих решений, противен нашим понятиям. Как мы не считаем возможным удерживать товарищей от революционных актов во имя партийной дисциплины, так точно мы не считаем возможным и приглашать их отдать свою жизнь в деле, которое решено и предпринято не ими»
