Террористы и охранка - [64]

Речь первого министра Столыпина была очень искусной защитительной речью, хотя отличается больше пространностью, чем убедительностью, а местами представляла яркий образец сознательного политического лицемерия и недобросовестности. Только такое раболепное и послушное собрание, как III Дума, могла позволить представителю исполнительной власти говорить с нею таким языком.

Вся речь Столыпина была построена на голословном утверждении, что Азеф не был ни агентом-провокатором, принимавшим на себя инициативу преступлений, в которые он вовлекал других для их совершения, ни революционером, в части сообщавшим правительству о преступлениях, а в части участвовавшим в этих преступлениях, а был простым «осведомителем», «секретным сотрудником» департамента полиции. И с холодным бесстыдством царский министр прибавил, что такое положение было «очень печально и тяжело никак не для правительства, а для революционной партии». Чтоб свести роль Азефа до степени простого осведомителя, Столыпин должен был отрицать самые очевидные факты или обходить их молчанием. В своем подробном описании деятельности провокатора он систематически оставлял в тени все, что могло вредить его положениям. Так, например, он утверждал, что Азеф до 1906 г. не состоял членом центральных органов партии социалистов-революционеров и что он узнавал обо всем, что подготовлялось в партии, через своих «влиятельных знакомых», сидевших «в центре партии». Столыпин попытался извлечь для своей аргументации пользу и из того факта, что Азеф никогда не находился во время самых крупных покушений на «театре террористических действий». Мы уже указали в предыдущих главах, каким образом предатель, доведя каждое предприятие до конца, действительно старался обеспечить формальное алиби. Но какую ценность мог иметь этот довод после категорических и точных заявлений самых близких соратников по «боевой организации»?

В явном противоречии с развитою Столыпиным теорией находились удачные покушения, совершенные после 1906 г., как, например, убийство фон дер Лауница, Павлова, Максимовича. Нужно было найти им какое-нибудь удовлетворительное объяснение. Столыпин выпутался из затруднительного положения, приписав эти казни организации максималистов. Азеф, естественно, мог не знать о всех планах максималистов. Беда только в том, что утверждение министра относительно этих трех покушений оказывалось совершенно ложным. Максималисты не имели никакого отношения к этим актам. Что касается Азефа, то он о них был прекрасно осведомлен.

Вторая часть речи Столыпина была посвящена Бакаю, все темное прошлое которого было вытащено с плохо скрытым торжеством наружу, причем первый министр не поскупился на сгущение красок. И неслыханно циничными прозвучали заключительные слова премьера о бесчисленных виселицах, возведенных им по всей империи «во имя необходимости обновления и полного переустройства здания современной России».

После речи Столыпина выступил трудовик Дзюбинский с резкой критикой правительства, которое стремится во что бы то ни стало замять дело и прикрыть заведомого преступника. Он привел извещение ЦК партии с.-р., в котором подробно излагалась и описывалась революционная деятельность Азефа и из которого Столыпин мог бы почерпнуть все недостававшие ему доказательства, не говоря уже о собственноручных компрометирующих письмах предателя. Но для этого необходимо было политически честное отношение к делу. Затем Дзюбинский упомянул о последнем крупном предприятии Азефа, о покушении против царя, которое не удалось только из-за случайных обстоятельств. В том же духе были произнесены речи прогрессиста Соколова и социал-демократа Гегечкори.

Вскоре дело Азефа было перенесено с политической арены, где все усилия были приложены, чтоб замять его, на арену судебную. Через два месяца после думских прений, 28 апреля, начался процесс Лопухина перед специальной сенатской палатой. Суд состоял из шести сенаторов, в том числе председательствующего Варварина, и четырех сословных представителей. Прокурор Корсак выступал обвинителем, а Пассовер, один из наиболее популярных и талантливых адвокатов Петербурга, представлял защиту.

В своей думской речи Столыпин торжественно заявил, что «вся истина» будет обнаружена во время этого процесса. В действительности этот процесс от начала до конца явился жалкой и гнусной пародией правосудия.

В чем Лопухин обвинялся? В запрещенных сношениях с «преступной» организацией, которой он выдал «служебную тайну». В чем состояла его защита? В неоспоримых доказательствах того, что агент, предательство которого он изобличил, был не простым осведомителем на жаловании у правительства, но агентом-провокатором, которому принадлежала инициатива ужасающих преступлений и деятельность которого была крайне опасна не только для революционеров, но и для государства. Если бы эти утверждения Лопухина оказались доказанными, то его, разумеется, самое большое можно было обвинить только в легком служебном проступке. И вот вся тактика председательствующего сводилась к тому, чтоб помешать защите поставить вопрос в этой плоскости; каждый раз, когда защита или сам Лопухин пытались доказать, какова была истинная роль Азефа, этот русский Дельгорич прерывал их, заявляя, что это к делу не относится. Зато суд с большим вниманием отнесся к показаниям сыщиков: Андреева, Зубатова, Герасимова, Ратаева и, наконец, Рачковского, которые почти все были замешаны в самых преступных и темных интригах Евно Азефа. Все эти мастера сыска и провокации прислали письменные показания: ни один из них не имел мужества лично предстать перед судом. Точно по предварительному взаимному соглашению, все они стремились доказать, что разоблачения, сделанные Лопухиным Бурцеву в кёльнском поезде в сентябре 1908 г. и подтвержденные им в декабре того же года в Вардор-отеле в Лондоне делегации партии социалистов-революционеров, в широкой мере способствовали провалу Азефа, что, впрочем, вполне соответствовало истине. Но ни один из них ни словом не обмолвился о провокационных действиях, которые инкриминировались величайшему из предателей. Другие свидетели, как, например, князь Урусов, шурин Лопухина, показали, что бывший директор департамента полиции был сам ошеломлен сообщенными ему во время его беседы с Бурцевым фактами чудовищной провокации и что он долго спустя еще оставался в состоянии полного смятения под влиянием этих фактов. После этих показаний Лопухин попросил у суда разрешения огласить некоторые документы, приложенные к делу, и в частности и особенности доклад департамента полиции, содержавший список двадцати восьми покушений, в которых Азеф прямо или косвенно участвовал. Верная своим принципам и директивам свыше палата отказала обвиняемому в его просьбе. Она лишила его, таким образом, возможности доказать всю лживость утверждений обвинительного акта и Столыпина, согласно которым деятельность Азефа парализовалась якобы его вступлением в центральный комитет.