Террор на пороге - [12]

Отец сразу осел, растерялся… будто забыл свою роль. Протер и растопырил глаза, хоть зрение у него, в отличие от моего, оставалось нормальным. Думаю, пытался проверить, уверена ли мама сама в том, что ему предвещает.

И взаправду ли намерена его уничтожить… А если, как она предположила, сохранится в живых, то ждет ли его полное отторжение от нашего дома, кромешное одиночество?

— Ты что так струхнул? — остывая, поинтересовалась мама. — Поэт еще в золотом девятнадцатом веке от боязни той упреждал:

Пусть смерть пугает робкий свет, —

Меня бояться не принудит:

Пока мы живы, смерти нет.

А смерть придет, так нас не будет.

— Смерть ни при чем… — пробормотал отец.

И я неожиданно обнаружил, что он маму не только уважал. Нет, не только… Вовсе не только… Отец и сам об этом, по-моему, лишь в те минуты уверенно догадался. И пребывал в ужасе не из-за моей, не сбывшейся, мужской потери, а из-за своей, которая сбыться могла. Донжуанская блажь осталась там, средь шумного бала…

Чудилось, отец вынырнул из обманного, грешного сна — и вернулся на землю, тоже повсюду и неизлечимо грешную, но реальную.

Крутизна исчезла… Еще недавно выглядевший твердокаменным, отец заплакал. Его даже захотелось вновь назвать папой.

Это был уже не «новый русский», а «старый»… Или точнее, еврей среднего возраста…

^{2003 год}

Нож в спину

Мама, родная… В этом необычном письме я хочу, как на исповеди, принести покаяния, надеясь на твое снисхождение и прощение. А так как кругом перед тобой виновата, — письмо будет длинным…

Вначале прости за почерк: я пишу, уткнувшись локтем в больничную подушку, подперев голову ладонью, и строчки получаются словно бы подвыпившие, разгулявшиеся. Они не подчиняются грустной сути моих покаяний.

Стану просить прощения каждым ранним утром, до твоего прихода, и поздним вечером, после того, как мы с тобой расстаемся. Но даже летней рассветной порой, которая настает уже часов в пять, остаться со своими мыслями наедине не удается. Только соберусь с ними, как появляется медсестра и сует мне в рот градусник. Только попытаюсь вновь углубиться в свои прегрешения, как возникает другая сестра, чтобы измерить давление. Температура и артериальное давление у меня нормальные, а накал больничных процедур и давление разнообразных медицинских исследований, до того повышены и почти непрерывны, что письмо мое то и дело ныряет под одеяло или прячется под подушку: переворачиваться и напрягаться мне еще не положено.

Но припомнить я обязана многое: после беды, что стряслась со мной, боль в душе мучает острей, чем боль в покореженном теле. То внезапное несчастье сильней бередит мою совесть, чем раны в моей спине, кои врачи сперва назвали почти смертельными. Назвали открыто, поскольку я наврала, что ивритом не овладела, — хотелось знать истину: что меня ждет и к чему приготовиться. Ты никогда не предавала и не выдавала меня. Даже от папы, от его строгости и принципиальности скрывала мои проделки… Не выдай же и на этот раз! Буду восстанавливать знакомые тебе факты, чтоб стало яснее, в чем именно осознаю себя грешной.

Я пишу… Но слышу: вот-вот в палату вплывет неторопливая толпа врачей и сестер: утренний «обход». Странно: «обойти» — это, мне кажется, значит пройти стороной, мимо. Но они не пройдут стороной, потому что должны передать меня и двух моих соседок из своих заботливых рук в другие заботливые… И тетрадь прячется.

Прошу в этой тетрадке извинения и у медиков за то, что обманываю их. Они после операции стараются изо всех сил поставить меня на ноги… В отличие от того, кто изо всех сил с ног меня сшиб. Почему-то все время тянет перед кем-нибудь исповедоваться, извиняться, Отыскиваю в памяти своей оплошности и грехи. Но прежде всего перед тобой.

…Когда мне было шесть лет, а может, и пять, врачи категорически предписали напялить на мой нос очки, дабы победить «детскую близорукость». Но я была, как папа постоянно напоминал, непослушной девчонкой. Для себя он превратил ту характеристику в мое домашнее прозвище — и по имени, Лялей, называл меня лишь в присутствии посторонних. К тому же я была близорукой не только в медицинском смысле — и, как сейчас понимаю, все творила себе во вред. А так как ваши родительские советы были исключительно мне на пользу, я испытывала упрямую потребность их отвергать.

Очки же я нарочно теряла или специально роняла и якобы нечаянно на них наступала.

Ты не звала меня прозвищем, придуманным папой, а тихо просила, даже умоляла не стаскивать очки с носа. Но моему носу и моему самолюбию те окуляры претили. О, сколько пар очков тебе пришлось покупать и сколько стекол вставлять в пластмассовую оправу, если мне не удавалось и ее раздавить! Прости меня, мама.

В третьем классе начальной школы мы с одноклассником Марком поклялись не разлучаться до последних дней своих. Те последние дни скрывались в такой несусветной дали, что до них не страшно было откладывать что угодно.

А когда нам, уже начинающим супругам, стукнуло по двадцать два, Марку одновременно стукнула в голову идея об отъезде в Израиль. Любой «стук» в его голове немедленно детонировал во всем моем существе. И я мысленно сразу начала собираться в дорогу с Марком — рука к руке, чемодан к чемодану. Не поинтересовавшись предварительно твоим мнением. Прости меня, мама…