Территория тьмы - [107]

ИАСовец перевел ему мое молчание.

Поистине удивительно, сказал Рамачандра, что я приехал в деревню именно в это время. Так вышло, что сам он как раз попал в затруднительное положение. Он собирался затеять небольшую тяжбу, но та тяжба, которая только что закончилась, обошлась ему в двести рупий, и вот теперь ему не хватает денег.

— Но это же решает все трудности. Пускай забудет о новой тяжбе.

— Как же ему забыть о ней? Эта новая тяжба касается вас.

— Меня?

— Речь идет о земле вашего деда — о той самой земле, где вырос рис, который он вам привозил. Вот почему Господь прислал вас сюда. Участок вашего деда занимает всего девятнадцать акров, и часть этой земли будет потеряна, если он не сможет начать сейчас новую тяжбу. А если это случится, то кто будет ухаживать за святилищами вашего деда?

Я посоветовал Рамачандре забыть о тяжбе и о святилищах и сосредоточиться на девятнадцати акрах. Это ведь большой участок — на девятнадцать акров больше, чем у меня, — к тому же он может получить изрядную помощь от государства. Он знает, знает, ответил он снисходительно. Но его тело — он повернулся ко мне длинной костлявой спиной, и в этом движении я уловил гордость, — измождено; он предается религиозному аскетизму; он по четыре часа в день ухаживает за святилищами. К тому же он хочет затеять эту тяжбу. Да и много ли соберешь с девятнадцати акров?

Наш разговор пошел по кругу. От ИАСовца толку было мало: при переводе он смягчал все мои резкости. Открытый отказ не приносил мне избавления: он только давал Рамачандре повод начинать все сначала. Избавление мог дать только уход. И наконец, без лишних обиняков, я ушел, и в рощу за мной последовало множество деревенских мальчишек и мужчин.

Рамачандра тоже увязался за мной — улыбаясь, прощаясь, демонстрируя до последнего мига, что я принадлежу ему. Один из деревенских — по-видимому, его соперник, — видом покрепче, красивее и величавее, — вручил мне письмо и удалился; чернила на конверте еще не просохли. К джипу, заталкивая рубашку в штаны, подбежал какой-то мальчишка и попросил подвезти его в город. Пока Рамачандра излагал мне свои намерения относительно тяжбы, пока тот, другой, писал письмо, этот мальчишка успел быстро вымыться, одеться и приготовить узелок; одежда на нем была чистая, волосы еще блестели от влаги. Мой визит привел брахманов в бешеную активность. Они возомнили невесть что; я был ошеломлен; мне хотелось поскорее выбраться отсюда.

— Возьмем его? — спросил ИАСовец, кивая в сторону мальчишки.

— Нет. Пускай бездельник пройдется пешком.

Мы уехали. Я не стал махать на прощанье. Фары джипа пробили двумя отдельными лучами медленно оседавшую пыль ушедшего дня, которая, снова поднявшись в воздух от движения нашего автомобиля, встала заслоном от разбросанных огоньков удалявшейся деревни.

Так обернулось пустотой и раздражением, а закончилось бегством это добровольное проявление жестокости и самобичевания.

Бегство

Упаковать чемоданы после путешествия длиною в год, до ужина; поужинать; приехать в контору авиакомпании в десять часов, увидеть, что в декоративном фонтане нет воды, а крыловидный прилавок пуст, бирюзовый кафельный резервуар фонтана пуст, мокр и замусорен, лампы горят тускло, всюду беспорядочно разбросаны глянцевые журналы, а в углу возле весов с несчастным видом сидят со своими узлами пенджабские эмигранты; приехать в аэропорт, чтобы сесть на самолет, вылетающий в полночь; а потом ждать до трех часов утра, периодически подвергая себя кошмару индийской общественной уборной, — значит изведать тревогу, злость и наползающее оцепенение. Наступает такой миг, когда ночь уже вычеркивается — и ты ждешь утра. Минуты растягиваются; прошедшая ночь отступает в такую даль, как будто и не была всего лишь прошедшей ночью. Ясность сознания обостряется, но и сужается. Действия, совершавшиеся несколько минут назад, кажутся туманными и ни с чем не связанными, а когда вспоминаешь о них, то чувствуешь легкое удивление. Так Индия потускнела для меня уже в аэропорту; так в эти выморочные часы вся ее действительность испарилась, и отныне уже не только пространство и время отделяли меня от нее.

В самолете мне на колени упала газета. Над сиденьем кресла впереди меня показались длинные светлые волосы и пара голубых глаз, а по моей пояснице забарабанили крошечные ножки.

— Дети! — вскричал американец, сидевший рядом со мной, пробудившийся от пожилого, перехваченного ремнем безопасности сна. — Куда они везут всех этих детей? Почему все эти дети путешествуют? Почему мне так чертовски везет, что всякий раз, засыпая в самолете, я просыпаюсь и вижу детей? Хотите, расскажу вам, какую забавную вещь сказал мой приятель ребенку в самолете? Он сказал: «Сынок, почему бы тебе не выйти на улицу и там не поиграть?» Девочка, почему бы тебе не взять свою чудесную газету и не пойти поиграть на улицу, а? — Глаза и волосы исчезли за темно-синей спинкой кресла. — Этот ребенок сзади меня, наверное, покалечится. Байстрючонок совсем почки мне отбил. Сэр! Мадам! Может быть, вы присмотрите за своим чадом? Оно… оно досаждает моей жене.

Она — жена — безмятежно лежала в кресле рядом с ним, ее юбка задралась над пожилым коленом в обвисшем чулке. Она спала и улыбалась во сне.