Тернистый путь - [87]

От свежего воздуха на бледных, увядших лицах заключенных заиграла кровь. Исчезли тени страдания, спрятавшиеся под глазами каждого арестанта, в глазах загорелись лучи надежды.

Вскоре пришли родственники и друзья арестованных. Пришел и мой отец.

Работа на огороде была для заключенных раем. Накопав картошки, мы ее чистили, затем крошили разные травы,[57] добавляли мяса и варили суп в ведре. Сваренное на вольном воздухе мясо казалось нам вкуснее всего на свете.

Счастье побывать на огороде выпадало не каждый день. Водят туда посменно, очередь подходила через три-четыре дня.

Как-то раз под конвоем нас повели в баню. Народ толпился вокруг нас на протяжении всего пути. Возле ворот бани я увидел своего отца, поздоровался с ним, и мы коротко обменялись новостями. Тут же отец попрощался со мной, сказав, что возвращается в аул.

Работая на огороде, мы узнавали о деятельности пришедших к власти белогвардейцев. Народ сочувствовал нам. Надзиратели в это время вели себя смирно. Они не прогоняли посторонних, делали вид, что не замечают ничего предосудительного. Люди крепко пожимали нам руки, а некоторые открыто приветствовали нас издали.

Бесноватые, поднявшие голову в день восстания казачества, в день разгрома совдепа, теперь одумались и, кажется, утихомирились. Испытав на своей шкуре пинки и нагайки белых, эти легкомысленные начали вспоминать о совдепе…

В Акмолинске объявилось уездное правительство алаш-орды. У власти оказались члены следственной комиссии, которая допрашивала большевиков: мулла Мантен, торгаш Ташти, волостной Олжабай, писарь Толебай Нуралин, врач Тусип. Волостные, купцы, муллы потеряли всякий стыд и честь, но тем не менее, именуя себя алаш-ордынцами, хорохорились, как взбесившиеся от похоти петухи. Они насмехались над словами о свободе женщины, о равенстве бедняков.

Однажды человек двадцать заключенных возвращались с огородов в тюрьму. Как всегда, сзади и по бокам шли вооруженные конвоиры. Шли строем, по двое. Проходя через Слободку, возле маленькой невзрачной лачуги мы увидели казашку. Брови ее были насуплены, в лице ни кровинки. Видно было, что тяжкое горе терзает ее душу. В нашей группе было трое казахов. Когда мы проходили мимо, эта женщина, глядя на нас, прижала руки к груди, с большим почтением склонила голову, приветствовала нас от всего сердца. Печальный образ этой казашки по сей день неизгладимо живет в моей памяти… Не было никакого сомнения, что эта женщина воочию убедилась в правоте нашего дела.

Нас продолжали водить на огород. Всех мучила томительная тоска по свободе, в особенности казахских жигитов. Мы с Байсеитом начали мечтать о побеге. Прежде чем бежать, мы решили достать казахскую одежду, чтобы сменить видное за версту тюремное одеяние, а также передать родственникам и наиболее верным друзьям о времени и условиях побега.

Землянка одного казаха стояла в двадцати шагах от сада, в котором мы работали. Сын хозяина Айтжан дружил с нами, был членом «Жас казаха». В плане нашего побега предусматривалось держать за этой хатой готовых верховых лошадей. В момент, когда зазеваются надзиратели, мы быстро пробежим туда по низине, сядем на коней — и ищи ветра в поле. А наши родственники, подготовившие побег, должны к тому времени возвратиться в свои аулы, чтобы не навлечь на себя подозрений в соучастии.

Когда мы с Байсеитом поделились своим планом с товарищами, то Бакен и Абдулла не согласились с нами.

Мы твердо решили бежать при первой возможности.

Однажды надзиратели разрешили нам на огороде свидание с двумя жигитами.

Жигиты сошли с коней, поздоровались, сели вместе с нами. Надзиратель стоял поодаль. Через некоторое время появился верхом на лошади и наш Хусаин, слез с коня и тоже сел рядом. Мы забросали его вопросами. Между прочим Хусекен рассказал нам, как ловко и хитро он сумел освободиться из тюрьмы. Дело было так.

Работая на огороде, предприимчивый Хусекен сумел угодить начальнику тюрьмы, втерся в доверие и «подружился» с ним. Однажды Хусекен с разрешения своего «друга» установил себе палатку в огороде и пригласил в гости начальников — вершителей судеб в Акмолинске. Достал побольше кумыса, водки, заколол барана и вдоволь угостил своих приглашенных — начальника гарнизона, Сербова и начальника тюрьмы. Хусекен сам варил баранину, сам усердно прислуживал почетным гостям.

Изрядно выпив, довольный Сербов, председатель комиссии по расследованию и уничтожению большевиков, приказал Хусаину, смиренно стоявшему у входа в палатку:

— Эй, большевик, подойди сюда и выпей с нами!

— Спасибо за внимание!.. — ответил Хусаин. — Я рад услужить вам. Но только прошу об одном — не называйте меня большевиком. Иначе вы меня крепко обидите…

— Разве ты не большевик?! — воскликнули одновременно Сербов и начальник гарнизона.

Хусаин дал пространное и исчерпывающее объяснение:

— Я никогда не был большевиком, вы зря меня держите в тюрьме, я сижу и страдаю…

В таком духе Хусекен красноречиво начал описывать свои страдания и в конце концов искусно заплакал.

— Надо бы тщательно проверить его дело, — сочувственно заметил Сербов, посадил Хусаина рядом с собой и напоил водкой. Через несколько минут Сербов ушел по делам. Остались начальник гарнизона и начальник тюрьмы. Хусаин дал понять, что умеет гадать на кумалаках. Начальник гарнизона обрадовался: