Тернистый путь - [110]

Запугать нас, — в земле лежат.

…Кто еще угрожать нам смеет?

Каждый в нашей стране — солдат.[67]

В ОМСКОМ ЛАГЕРЕ

Стоит конвой. Поблескивают сабли и штыки винтовок. Один пеший конвой, другой, только что прибывший из города, конный. Нас вывели из вагонов и выстроили в ряд. Начальник нового конвоя — такой же молодой офицер, как и начальник старого. Окантованные позументом погоны блестят на плечах. Серебром выложены ножны сабель с темляками на рукоятках. Шпоры позванивают при малейшем движении. Офицерики молодые. Они как борзые щенки в серебряных ошейниках. Мы уже хорошо изучили их. Это своевольные шалопаи и бездельники, которых некому одернуть — ни отцу, ни матери. Грязная ругань, бессмысленный дурацкий смех, рыкающие звериные голоса. Не раз они самодовольно баловались своими сабельками и плетьми. Не раз в пьяном виде угрожали нам оружием, орали, что расстреляют, и поливали нас грязной руганью. Не раз мучили, требуя на коленях молиться за царя. Меру человечности их наши товарищи узнали сполна…

Те, кто мог идти, выстроились в два ряда. Офицеры стоят рядом, переговариваются, поглядывают на нас.

— Два товарища из второго вагона не могут подняться, — послышалось из наших рядов. — Разрешите вынести их на руках?

— Выходи, кто покрепче!

Я и товарищ Панкратов вошли в вагон. На грязном полу в угольной пыли лежали двое. Один — товарищ Пьянковский[68], который был схвачен в Акмолинске по прибытии из Туркестана, другой — адвокат-максималист Смокотин. Оба молча смотрят на нас не в силах выговорить ни слова. Глаза их как замерзшие льдинки… У Пьянковского хватило сил надеть только один сапог, второй лежал рядом. Пристально смотрел он на меня остановившимися глазами.

— Ты не можешь надеть сапог? — спросил я.

Тихо застонав, он кивнул головой, попытался сесть и не смог, только взглядом показал в сторону сапога. Мы с Панкратовым вдвоем натянули сапог на распухшую ногу, подняли товарища и понесли к саням конвоиров.

Глядя, как мы выносили из вагона полуживых товарищей, начальник нового конвоя с усмешкой заметил:

— Оказывается, по пути у вас не было убытка? Начальник старого конвоя на шутку ответил шуткой:

— Убытка не было… Стойкие, собаки. Только шестеро умерло.

День был совсем теплый, приближалась весна! Я смотрел во все глаза, как будто впервые увидел окружающий меня солнечный светлый мир. При свете дня мои товарищи выглядят ужасно: высохли, побледнели, глаза ввалились. Лица и одежду покрывает слой черной пыли. Они похожи на выходцев с того света. И я себе кажусь каким-то потусторонним. Девять месяцев мы пробыли в клетке, в темноте, в голоде и холоде. Всего девять месяцев!.. Но невзгод, которых нам привелось хлебнуть, хватит и на девять лет! За девять месяцев мы потеряли всякую надежду увидеть мир и стряхнуть с себя угольную пыль. Все, кроме опоясанных ремнями с саблями на боку конвойных, кажется нам сказкой…

Нас погнали… Тех, кто валился с ног, усадили в сани.

С юго-запада тихо веял свежий ветерок. Снег возле железной дороги и перед домами начал набухать и таять. Как будто лик солнца далеко в небе потеплел и, обдавая наши сердца своим теплым дыханием, предвещает лето. Чувствуется, что подходит время таяния снегов. Щурясь на солнце, подставляю лицо мягкому легкому ветру. Смотрю, а сердце бьется все сильнее… Лев, притихший было в душе, зашевелился, предчувствуя свободу. Смотрю на товарищей, и кажется, что на их лицах, покрытых угольной грязью, появляется румянец. Все расправляют грудь, ненасытно, жадно глотают воздух. Наши изнуренные тела ожили, в запавших омертвевших глазах засветилась надежда. Все верят, что там, куда нас ведут, наверное, будет не хуже, чем в вагонах смерти. Мы неотрывно смотрим на беззаботно идущих по улицам людей, мы соскучились по человеческому облику. Сердцу сладко. В сердце оживают давно похороненные мысли и желания.

Конный конвой гонит нас, обнажив сабли. Мимо проходят и проезжают обыватели, с удивлением таращат глаза.

Вороной конь ближнего ко мне конвойного шагает, встряхивая гривой. Бока вороного лоснятся, как черный бархат. Я наслаждаюсь теплым днем, надеюсь на свободу, восхищаясь игривым вороным. Конвоир, увидев, что я любуюсь конем, усмехнулся: «Посидеть хочешь на лошади?..»

Нас загнали в лагерь, расположенный неподалеку от железной дороги. У вахты к нам вышел, бренча саблей, плотный рыжеволосый молодой офицер, видимо, начальник лагеря, с четырьмя солдатами. Он принял нас и отпустил конвой.

В лагере, огороженном деревянным забором наподобие загона для скота, стоят сбитые из трухлявых досок десять длинных бараков. У закрытых ворот снаружи и изнутри стоят часовые. Лагерь похож на самостоятельное государство. Все десять бараков набиты арестованными. Двери бараков не запираются. Арестованные свободно ходят от барака к бараку.

Когда нас пригнали, весь лагерь вышел встречать.

Полный молодой офицер, который принял нас у конвоя, приказал своим помощникам разместить нас в пустых бараках.

Лагерь охраняли чехословаки.

Пока мы шли к своим баракам, все больше и больше заключенных выходило посмотреть на нас. Многие из них по виду мало чем отличались от нас, такие же изможденные, обносившиеся. Все сочувствуют нам и стараются показать свое участие. Когда мы признались, что голодны, заключенные разбежались по своим баракам и принесли хлеба. Усадили нас группами, принесли кипяток, угощают чаем. Впервые за долгие месяцы мы по-человечески умылись.