Тернистые дороги времени - [3]

Глава 2

— Владимир Васильевич!

В дверь постучали сильнее, с заметно намечающимся раздражением.

— Грушницкий, черт тебя побери! Ты чего там?..

Грушницкий с трудом разлепил резиновые веки, встал со стула, преодолев минутное головокружение, и направился к сотрясающейся под излишне настойчивыми ударами. Тихо щелкнул замок, дверь отворилась, и на пороге появилась приземистая фигура физика Щеголева.

— Здравствуй, Андрей, — сонно пробормотал Грушницкий. — Заходи.

— Куда заходи? — Щеголев подпрыгнул на месте и смешно дернул картофелеподобным носом. — Там установка накрылась!

— Чего? — взгляд Грушницкого моментально приобрел известную свирепость, а лоб сошелся над переносицей крутыми склонами морщин.

— Да вот так, — рассказывал Щеголев, едва поспевая за Грушницким в коридоре. — К тебе ночью два раза приходили, оба раза ты не открыл. Спал что ли?

— Спал, — бросил Грушницкий через плечо. — А что мне отдыхать, по-вашему, не надо? Скоро совсем сморите человека. Только и делай, что работай день и ночь. И так забыл, когда последний раз дома ночевал.

Грушницкий резко остановился, так что Щеголев влетел в него всем своим массивным корпусом.

— От меня, между прочим, — раздельно произнес Грушницкий, указывая пальцем в лоб Щеголева, для чего ему пришлось немного наклониться, — из-за этого жена ушла.

И рванул дальше, «с места в карьер».

— Ну, Володя, тебя же никто не заставлял, — оправдывающимся тоном бубнил Щеголев.

— А я никого и не виню. Просто хочу, чтобы хоть немного сами справлялись, а то как телята точно.

В воздухе запахло горелым металлом. Это, надо сказать, совершенно уникальный запах, такого нигде больше не встретишь. Разве что на металлургическом заводе, да и то… Не то это будет, не то. Там металл горит в огненном море расплавленной массы, а здесь в необъяснимых нормальным языком физико-химических реакциях. Зал был наполнен редким дымком, кольцами собирающимся в воздухе. Посреди зала, где еще вчера бушевал багровый вихрь, неуклюже громоздилась развалина из кусков сплавленных металлических плит и трубок. Хваленые экраны были разбиты и оплавлены. Несколько рабочих отковыривали расплавленное стекло от бетонного пола.

Видно, что установку разворотило взрывом и довольно сильным взрывом: на белоснежной стене темнело оплывшее пятно маслянистой жидкости, которая уже успела затвердеть в сухом воздухе.

Грушницкий оглядел груду металлических обломков, покрученных в жесткие спирали чудовищной мощью, скрывавшейся за толстыми стеклянными экранами. Десятилетний труд пропал, даже не удосужившись сломаться по-человечески: так, чтобы не отскребать его от пола. По крайней мере, чертежи остались и формулы замысловатые, выведенные поздно ночью в желтом свете настольной лампы.

Физик Щеголев сокрушенно покачал головой и отошел в сторону, отдавать распоряжения невесть откуда взявшимся практикантам.

— Вы хоть выключили его? — спросил вслед ему Грушницкий.

— Мы?.. — растерянно переспросил Щеголев голосом первоклассника, у которого на любую шалость одна отговорка: это так и было. — Не успели.

— И что теперь?

Физик неопределенно передернул плечами и повернулся к Грушницкому широкой крахмальной спиной.

* * *

Грушницкий зябко поежился во сне, поудобнее укладываясь на жесткой кушетке под стеной, которую сам принес из дому, дабы иметь возможность лечь передохнуть после утомительного дня или ночи. Кушетка жалобно скрипнула под немалым весом ученого, но покорно замолкла, с трудом удерживая свои составные части. А был ли у нее выбор.

Грушницкому снился сон. Даже несколько снов, поочередно сменяющих друг друга. Сны словно выстроились в очередь и подходили один за другим: сначала снилась громадная сверкающая установка, сопящая тонкими трубочками и звенящая многочисленными проводами и индикаторами; потом ее место занимал багрово-желтый вихрь, чудом выбравшийся из металлической камеры наружу и теперь крушащий все вокруг; на его место приходила оплавленная дымящаяся развалина, исходящая душным смрадом кипящих растворов.

По спине Грушницкого пробежало полчище колючих мурашек. Оно подняло бунт где-то в блеске высокого лба, галопом промчалось по голове и шее и победно закончило свое шествие чуть пониже спины. Ученый вздрогнул еще раз, скручивая озябшие руки в невообразимый узел, но продолжал спать.

Наконец, на крытой старым шифером — как только еще держится — крыше что-то грохнуло и профессор подскочил на кушетке, разлепляя пальцами веки. Он по-собачьи помотал головой, наводя полнейший беспорядок на и без того взлохмаченной голове, встал с кушетки и уселся за стол.

За окном уже серело и тоскливая панорама, налитая тяжелым свинцовым светом, стала еще печальнее. Грушницкий не первый год обитает в этом кабинете и уже привык к виду, открывающемуся из окна. Обычно, он его и не задевает, но сегодня почему-то послужил отправной точкой для разбега чудовищной депрессии.

Весь мир моментально окрасился в такие же серые тона, кругом разлилась полнейшая безысходность и Грушницкий плотно устроился в хилом кресле смаковать собственные несчастья. Крушение установки сразу выросло в трагедию мирового значения, а в характере каждого из сотрудников проступили нотки тонкого издевательства, насмешки над проектом его, профессора Грушницкого. «И как это я раньше не замечал этого, — удивлялся он, — они ведь десять лет уже смеются надо мной, а сижу уши развесив. Может, это они взорвали аппарат…»