Тереза - [10]

15

Однажды утром — после вечера, который они провели так же, как и другие вечера, — от Альфреда пришло письмо. Всего несколько слов. «Когда ты станешь это читать, — писал он, — я уже буду сидеть в поезде, направляющемся в Вену». У него не хватило решимости сказать ей об этом вчера вечером, она должна его понять и простить, он любит ее несказанно и в эти минуты уверен больше, чем прежде, что эта любовь будет длиться вечно.

Тереза опустила письмо, она не заплакала, но почувствовала себя очень несчастной. Это конец. Она знала, что все кончено, причем навсегда. То, что она это знала, а он нет, показалось ей скорее зловещим, чем грустным.

А тут мать как раз вернулась из города — ходила на рынок за покупками.

— Знаешь, кто нынче утром проехал мимо меня с чемоданом и дорожной сумкой, направляясь на вокзал? — спросила она радостно. — Твой Селадон! Вот его уж нет, а ты с ним и не попрощалась.

Это была ее манера употреблять в разговоре старомодные фразы из романов. Возбужденное состояние матери говорило о том, что она сочла устраненным самое трудное, даже, можно сказать, единственное препятствие своим планам. Но Тереза подумала в тот же миг: прочь отсюда, скорее прочь! Сегодня же, сейчас же, вслед за ним. Несколько гульденов на дорогу займу у кого-нибудь — может, у Клары…

Она вышла из дому и вскоре уже стояла под окнами своей приятельницы, но никак не могла набраться смелости, чтобы подняться по лестнице. Впрочем, занавеси были опущены, — вероятно, семейство Траунфурт еще не вернулось после летних вакаций. Но тут из дверей появилась Клара, как всегда прелестно и кокетливо одетая, очаровательная, с невинным личиком. Преувеличенно сердечно поздоровавшись с Терезой, она сразу заговорила на свои излюбленные темы. Хотя никаких сомнительных, а тем более неприличных слов не употреблялось, в том, что она говорила, постоянно чувствовались двусмысленные намеки. Мимоходом выразив сожаление по поводу того, что их встречи в последнее время совсем прекратились, она тут же упомянула семейство Нюлльхайм, причем тоном, не оставившим у Терезы сомнений: подружка считала ее отношения с Альфредом совсем не такими, какими они были на самом деле. Тереза — не от обиды, а лишь от сознания своей невинности — просветила Клару на этот счет, после чего та прямо и даже слегка презрительно заметила:

— Да разве мыслимо быть такой дурехой!

Тут к ним подошла знакомая дама, и Клара с нескрываемой поспешностью распрощалась с Терезой.

Вечером, в тот час, когда они с Альфредом обычно встречались, Тереза попыталась написать ему письмо. Удивившись, с каким трудом это ей дается, она решила ограничиться несколькими словами: мол, она намного несчастнее, чем он, ни о ком другом и помыслить не может, как только о нем, и надеется, что Господь повернет все к лучшему.

Тереза отнесла письмо на почту, зная, что оно было глупое и лживое, и сразу же вернулась домой. Не в силах заняться чем-либо серьезным, хотела было приняться за рукоделие, потом попыталась читать, поиграла гаммы и пассажи и, наконец, умирая от тревоги и скуки, стала перелистывать номера газеты, в которых был напечатан роман матери. Что за пошлая история и какими высокопарными словами она изложена! Роман повествовал об одной дворянской семье. Отец — жесткий, строгий, но щедрый магнат с густыми бровями, о которых без конца упоминалось в тексте, мать — ласковая, благодетельная и болезненная, сын — игрок, дуэлянт и соблазнитель, дочь — ангельски чистая и белокурая, настоящая сказочная принцесса, как ее много раз называет автор романа. Некая мрачная семейная тайна ждет своего раскрытия, и где-то в парке — дряхлый слуга об этом знал — зарыт клад еще во времена турецкого владычества. Говорилось там и несколько прочувствованных слов о набожности и добродетели, так что никому не могло бы прийти в голову, что сочинительница романа собирается выдать свою дочь за старика графа.

16

На следующий день пришло еще одно письмо от Альфреда, и так день за днем. Он сообщал, что отец встретил его на вокзале, снял ему комнату в предместье Альзергрунд неподалеку от медицинских учебных заведений и ходит вместе с ним по музеям и театрам. А кроме того, из поведения отца следует, будто он о чем-то догадывается. Так, однажды за ужином в ресторане он заговорил о том, что молодые люди любят строить всякие планы, которые в конце концов оказываются невыполнимыми, и что он сам в молодости тоже этим переболел, но потом, естественно, выздоровел… Превыше всего в жизни надо ставить свою работу, профессию и вообще серьезные жизненные вопросы. Тереза подумала, что Альфреду не нужно было так подробно сообщать ей обо всем этом. Может, он хотел уже теперь снять с себя ответственность? Но ведь она ничего от него и не требовала. Он волен поступать, как захочет. Ей было трудно придумать весомые возражения, да и вообще сочинять эти письма, которые она должна была отправлять ежедневно, поскольку здесь, в маленьком городе — это она несколько раздраженно подчеркивала в свое оправдание, — жизнь текла по наезженной скучной колее. А вот о том, что на самом деле происходило с ней, она, естественно, не могла сообщать любимому. Ничего не писала она о последнем визите графа Бенкхайма, во время которого он весьма увлекательно и без излишне прозрачных намеков на свои истинные цели много рассказывал о прошлой жизни, в особенности о путешествиях по Востоку — в молодости он был атташе австрийского посланника в Персии. А в ближайшее время он, дескать, собирается вновь отправиться путешествовать, причем чуть ли не вокруг света. При этом серьезно и со значением взглянул Терезе в глаза. Она не сделала недовольной мины. Да, кругосветное путешествие — это уже было бы нечто в ее вкусе, но только с кем-нибудь другим, а не со стариком графом. Говорил он и об ее отце с почтением и не без сочувствия и заметил, что заслуженного офицера, несомненно, лишило разума именно оскорбленное самолюбие. Тереза, устыдившись того, что целых три недели вообще не вспоминала о своем безумном отце, на следующий же день поспешила в лечебницу и нашла подполковника в полном умственном упадке. Однако теперь он уделял большое внимание своей внешности. С тех пор как заболел, он никогда еще не одевался с таким тщанием и вкусом. Но дочь свою уже не узнал и разговаривал с нею, как с посторонней.