, вдребезги разобьют шайку босяков, чтобы ни один из них не вернулся в свою зловредную страну.
Выпалив все это, господин Каролус снова раскуривал трубку и прохаживался по комнате с самодовольным видом, заложив руки за спину.
Остальные размышляли о том, что́ им довелось выслушать, и наконец Кротолов, в свою очередь, брал слово.
— Чему быть, того не миновать, — говорил он. — Раз республиканцы выгнали своих господ и священников, так, значит, это написано в небесах с начала веков: такова божья воля! Кто знает, вернутся ли они с войны. Все это тоже зависит от господа бога: угодно ли ему будет воскресить мертвых. Но вот что я хочу сказать. В прошлом году, наблюдая, как трудятся мои пчелки, я вдруг увидел, что эти крохотные создания, такие кроткие и хорошенькие, стали бросаться на трутней. Они жалили их, выталкивали из улья. И так бывает ежегодно. Трутни нужны для рождения потомства, и пчелы их поддерживают, пока всему улью это нужно. Ну, а затем пчелки их убивают. Это отвратительно, и тем не менее так предписано! Видя все это, я и подумал о республиканцах: они сейчас уничтожают своих трутней. Но будьте покойны, без трутней не обойтись. Им на смену явятся другие, придется и их холить да кормить. А потом пчелы рассвирепеют и снова станут уничтожать их сотнями. Так и кажется — конец трутням, да нет: явятся новые, и все начнется снова. И так нужно…
Тут Кротолов качал головой, а господин Каролус, остановившись посреди комнаты, восклицал:
— Кого это вы называете трутнями? Настоящие трутни — это не господа и священнослужители, а чванливые земляные черви, которые воображают, будто им все под силу.
— Не в обиду вам будь сказано, господин Рихтер, — возражал Кротолов, — трутни — это тунеядцы, которые наслаждаются всеми благами, это бездельники, которые увиваются вокруг пчелы-царицы и хотят, чтобы их содержали в довольстве. И их содержат в довольстве. Но в конце концов — так положено — их выбрасывают вон. Так было вечно и будет вечно. Труженицы пчелы полны рвения и бережливости. Они не могут кормить существа никудышные. Это горько, печально, но что поделать: когда сам делаешь мед, то хочешь сам его есть.
— Да вы якобинец![4] — с негодованием кричал Каролус Рихтер.
— Нет, напротив, я обыватель Анштата, кротолов и пчеловод. И я люблю свой край так же, как вы: ради него я готов принести себя в жертву — пожалуй, скорее, чем вы. Но я должен сказать, что истинные трутни — это бездельники, а пчелы — это труженицы, потому как я сам все это видел своими глазами сотню раз.
— Ага, бьюсь об заклад, что Коффель разделяет ваше мнение! — кричал Каролус Рихтер.
Тут наш столяр-невеличка, до сих пор хранивший молчание, подмигнув, отвечал:
— Господин Каролус, кабы мне посчастливилось и был бы я внуком лакея Иери-Петера или Сальм-Сальма да унаследовал целое богатство и жил бы в довольстве и лености, тогда бы я говорил, что трутни — работники, а пчелы — бездельницы. Но таким я уродился, что принужден зарабатывать себе на пропитание у людей, и мне с ними ссориться нечего. Я помалкиваю. Только думаю я так: каждому следовало бы получать по его труду.
— Любезные друзья, — говорил тут дядя серьезным тоном, — не стоит спорить обо всем этом: ведь мы не переспорим друг друга. Мир! Мир! Вот что нам необходимо. Только благодаря миру человечество процветает, только благодаря миру всякий обретает свое место. Во время войны берут верх дурные наклонности — мы видим смертоубийство, грабительство и все прочее. Поэтому плохие люди любят войну. Война для них — единственное средство возвыситься. В мирное время они ничто. Сразу видно, что все их идеи, желания, выдумки — от скудоумия. Человек создан богом для мира, для труда, для любви к своей семье и себе подобным. А раз война направлена против всего этого, то, значит, она сущий бич… Вот уже пробило десять часов, а мы могли бы спорить до завтра, так и не поняв друг друга. Поэтому давайте-ка ложиться спать.
Тут все поднимались, и бургомистр, опираясь кулачищами о подлокотники кресла, кричал:
— Дай бог, чтобы ни республиканские, ни прусские, ни императорские войска не прошли здесь, ибо все эти люди испытывают голод и жажду. Право, гораздо приятнее пить свое вино самому, чем видеть, как его поглощают другие. Мне гораздо больше нравится узнавать обо всех делах из газеты, а не услаждать ими свой взор. Таково мое мнение.
С этими словами он шагал к двери; остальные следовали за ним.
— Доброй ночи! — говорил дядюшка.
— До свидания, — отвечал Кротолов, исчезая в ночной тьме.
Дверь затворялась, и дядя, чем-то озабоченный, говорил мне:
— Ну, Фрицель, спи спокойно.
— Ты тоже, дядя, — отвечал я.
Мы с Лизбетой поднимались к себе по лестнице.
Четверть часа спустя в доме водворялась глубокая тишина.
