Тереза - [5]

Затем Лизбета сгребла в середину очага горячие угли и с помощью ухвата сунула туда три большие охапки хвороста. Пламя тотчас же их охватило. Как только огонь вовсю разгорелся, она закрыла железную заслонку, обернулась ко мне и сказала:

— Ну, а теперь, Фрицель, пора спать. Пирог будет готов поутру, когда проснешься.

Мы поднялись к себе в спальни. Дядя Якоб уже с час как похрапывал в своей нише. Я улегся, мечтая о вкусном угощении, и сейчас же уснул блаженным сном.

Спал я довольно долго. Меня разбудил какой-то странный шум. Было еще темно. Луна сияла, заглядывая в мое маленькое оконце. Казалось, все селение выбежало на улицу. Где-то вдали хлопали двери, целая толпа шагала по улице, покрытой грязными лужами. Слышалось, как кто-то ходит взад и вперед внизу в нашем доме. В стеклах моего оконца вспыхивали алые отсветы.

Можете себе представить, до чего я испугался!

Я прислушался, а потом тихонько встал и отворил окно. Люди наводнили улицу. И не только улицу, а палисадники и соседние переулки. То были рослые как на подбор парни в огромных треуголках, в долгополых голубых мундирах с красными отворотами; на груди у них белели широкие портупеи; конские хвосты ниспадали с головы на спину. А сабли и патронташи я увидел впервые — они висели у них по бокам. Парни поставили ружья в козлы перед нашим амбаром. Два человека прохаживались вокруг, другие входили в жилище, словно к себе домой.

У конюшни били копытами три лошади. А подальше, по другую сторону площади, перед бойней Сепеля, там, где обычно свежевали телят, на крючьях, вбитых в стену, висела бычья туша, видневшаяся в отблесках большого костра, пламя которого, то поднимаясь кверху, то сникая, освещало площадь. Голова и спина быка касались земли. Тушу разделывал какой-то парень. Он засучил рукава рубашки, так что видны были его мускулистые руки, и рассек быка сверху донизу. Сизые внутренности вытекали прямо в грязь вместе с кровью. Страшно было смотреть на лицо этого человека, на его голую шею и косматые волосы.

И тут я понял, что республиканцы врасплох захватили наше селение. Одеваясь, я про себя взывал о помощи к императору Иосифу, о котором так часто твердил господин Каролус Рихтер.

Французы вошли в селение, когда мы уснули первым крепким сном, очевидно, часа два тому назад, потому что, собираясь спуститься и взглянув вниз, я увидел еще троих молодцов — без мундира, как тот мясник, — они вынимали из нашей печки хлеб нашей же лопатой. Они обошлись без помощи Лизбеты и сами испекли хлеб, как тот молодец на площади обошелся без помощи Сепеля и сам заколол быка. Люди эти умели делать все сами, их ничто не затрудняло.

Лизбета сидела в уголке, сложив на коленях руки, и довольно спокойно смотрела на них. Ее первый испуг миновал. Увидев меня наверху лестницы, она крикнула:

— Спускайся, Фрицель, они тебе ничего плохого не сделают!

Тогда я спустился, а парни продолжали работу, не обращая на меня ровно никакого внимания. Дверь слева — из сеней во фруктовый сад — была открыта, и я увидел еще двух республиканцев: они месили тесто для второй или даже третьей выпечки. Дверь направо была приотворена, и я увидел в горнице дядюшку Якоба. Он сидел на стуле перед столом, а в кресле сидел какой-то рослый человек с большими рыжими бакенбардами, коротким вздернутым носом, нависшими бровями, торчащими ушами. Его спутанные волосы напоминали цветом пеньку, коса толщиной в руку свисала между лопатками. Он с аппетитом уплетал один из наших окороков. Видно было только, как огромные коричневые кулаки двигались то туда, то сюда — в одном зажата была вилка, а в другом нож, — и желваки на его щеках ходили ходуном. Время от времени он брал стакан, поднимая локоть, делал добрый глоток и продолжал есть. Его эполеты отливали оловом, большущая сабля была в кожаных ножнах, а чашка эфеса торчала из-за пояса. Сапоги до того были покрыты грязью, что под комьями желтой подсыхающей глины не видно было кожи. Шляпа его лежала на буфете — с нее свешивался пучок красных перьев, колыхавшихся на сквозном ветру, потому что, несмотря на холод, двери на улицу были отворены; за ними прохаживался часовой с оружием в руках. Он то и дело останавливался, поглядывая на стол.

Человек с большими бакенбардами говорил отрывистым голосом, продолжая жевать.

— Стало быть, ты врач? — спрашивал он дядю.

— Да, господин командир.

— Я уже тебе говорил: называй меня просто «командир» или «гражданин командир». Господа да госпожи вышли из моды. Но вернемся к нашему разговору. Ты должен знать край: сельский врач всегда в разъездах. Так вот, сколько отсюда до Кайзерслаутерна?

— Семь лье, командир.

— А до Пирмазенса?

— Около восьми.

— А до Ландау?

— Пожалуй, добрых пять лье.

— «Около»… «пожалуй»… «приблизительно»… Разве так должен говорить местный житель! Послушай, у тебя такой вид, будто ты струсил. Вот чего ты боишься: а вдруг белые мундиры придут да повесят тебя за то, что ты дал мне сведения, а? Выбрось из головы эту мысль. Французская республика тебя охраняет.

И, не сводя своих серых глаз с дяди, он поднял стакан и произнес:

— За здоровье единой и неделимой республики!