Тереза - [34]

— Конечно, хочу, — ответил я.

— Тогда приходи сюда, к паперти. Вместе и отправимся.

Перед тем как нам расстаться, Ганс Аден спросил, нельзя ли ему сунуть палец в тарелку; я разрешил, и он нашел, что мед превкусен.

Ну, а потом каждый пошел своей дорогой, и я явился домой около половины двенадцатого.

— А, наконец! — воскликнула Лизбета, увидев, что я вхожу в кухню. — А я-то уже думала, что ты и не вернешься. Боже ты мой, сколько тебе нужно времени, чтобы выполнить поручение!

Я рассказал ей о встрече с Кротоловом на лестнице «Золотой кружки», о споре Коффеля, деда Шмитта и Кротолова с Рихтером, о великой битве Макса и Сципиона и, наконец, о том, как Кротолов мне велел передать, что он не возьмет деньги за мед, что он от чистого сердца предлагает его госпоже француженке, особе достойной.

Дверь была открыта, госпожа Тереза все это услышала и позвала меня. Она была растрогана; я протянул ей тарелку меда, и она его приняла.

— Вот и славно, Фрицель, — молвила она со слезами на глазах, — вот и славно. Я рада, очень рада этому подарку. Ведь уважение честных людей всегда так отрадно! Когда придет Кротолов, я хочу сама поблагодарить его.

Потом она наклонилась и погладила Сципиона по голове. Он не отходил от кровати, стоял, подняв нос. Она сказала, улыбаясь:

— Ого, Сципион, да ты тоже за справедливость?

А он, увидев, что глаза ее светятся радостью, стал громко лаять и даже уселся, словно приготовился к военным упражнениям.

— Да, да, я чувствую себя лучше, — сказала ему госпожа Тереза, — стала крепче… Ах, как все мы перестрадали!

Она вздохнула и, облокотившись о подушку, сказала:

— Услышать бы добрую весть… Только добрую весть, и тогда все будет хорошо.

Лизбета уже накрыла на стол. Она молчала, а госпожа Тереза задумалась.

Часы пробили полдень, и немного погодя наша старая служанка внесла миску с супом для нас обоих. Она перекрестилась, и мы принялись за обед.

Я то и дело оборачивался — смотрел, нет ли еще Ганса Адена на паперти. Госпожа Тереза снова легла и повернулась к нам спиной, натянув одеяло на плечи: вероятно, боль еще не давала ей покоя. Я же только и думал о навозных кучах за почтовой конюшней, уже представлял себе наши ловушки, сложенные из кирпичей в снегу: приподнятая черепица подперта двумя раздвоенными сучками, и хлебные зерна рассыпаны снаружи, у отверстия, и внутри. А зеленушки так и кишат в ветвях деревьев, воробьи сидят длинными рядами на краю крыш и выслеживают и прислушиваются, созывают других; мы же забились в самую глубь сарая, сидим за снопами соломы и ждем, а сердца у нас колотятся от нетерпения. Вдруг один воробей взлетает на навозную кучу, распушив веером хвост, за ним — второй, а потом и вся стая. Вот они! Вот они уже около ловушек!.. Сейчас опустятся… уже спустился один, за ним — второй, третий… Они скачут вокруг ловушки и клюют зерна. Фьють!.. Все сразу взлетают — их вспугнул шум на ферме. Работник Иери застучал своими неуклюжими деревянными башмаками и прикрикнул в конюшне на одну из лошадей:

— Да ты повернешься или нет, озорник?

Что за наказание! Пропади пропадом все твои лошади, Иери, да и ты вместе с ними!.. Что ж, придется снова ждать — воробьи улетели довольно далеко. Вдруг один воробей громко зачирикал… они возвращаются на крыши… Ах, боже мой, только бы Иери снова не закричал, только бы было тихо… Ах, если б никого не было и на ферме и на дороге! Сердце замирает! Вот наконец один снова слетел. Ганс Аден дергает меня за полу куртки… Мы затаили дыхание… снова онемели — мы полны страха и надежды!

Все это я представлял себе заранее, и мне не сиделось на месте.

— Господи, да что это с тобой! — твердила Лизбета. — Вскакиваешь, мечешься, как неприкаянная душа… Сиди смирно!

Я уже ничего не слышал; прижавшись носом к стеклу, я думал:

«Придет или не придет? Может, он уже там… А вдруг он пошел с кем-нибудь еще?»

При этой мысли я ужаснулся.

Я уже собрался уходить, когда наконец Ганс Аден пересек площадь. Он выжидательно поглядывал в сторону нашего дома, но ждать ему долго не пришлось: я мигом очутился в сенях и отворил дверь, на этот раз не позвав Сципиона. Затем мы побежали, крадучись вдоль стены, — я боялся, что мне дадут еще какое-нибудь поручение, боялся помехи: ведь столько бед может стрястись в этом мире! И, только когда мы с Гансом были далеко от дома, в Крапивном переулке, мы остановились и перевели дыхание.

— У тебя зерно есть, Ганс?

— Есть.

— А нож?

— Будь спокоен, вот он. Но послушай, Фрицель, не могу же я все тащить. Ты понесешь кирпичи, а я — черепицу.

— Хорошо. Пошли!

И мы пошли задами, через поле, по колено в снегу. Окликни нас тогда Кротолов, Коффель и даже сам дядя, мы удрали бы, как воры, не поворачивая головы.

Немного погодя мы подошли к заброшенной черепичной мастерской — ведь зимой редко обжигают черепицу — и прихватили несколько кирпичей. Затем поднялись по лугу, перелезли через изгородь почты, покрытую инеем, и очутились прямо перед большими кучами навоза позади конюшни и сарая. Уже издали мы увидели воробьев, усевшихся рядком на самом краю крыши.

— Я же говорил тебе! — сказал Ганс. — Послушай… послушай!..