Тереза - [36]

Сципион тоже был в счастливом предвкушении: он поставил лапы на край печки и поводил носом, обнюхивая кастрюли, а ведь нюх для собак, как говорит господин Бюффон, — второе зрение, и преотличное.

Поглядев на все яства, я стал с нетерпением ждать приезда дяди.

— Ах, Лизбета, — воскликнул я, возвращаясь, — если бы ты знала, до чего я проголодался!

— Тем лучше, тем лучше, — бросила она, отрываясь от своей болтовни, — аппетит хорошая штука.

И продолжала рассказывать всякие деревенские истории, которые госпожа Тереза слушала с явным удовольствием. Я же слонялся из комнаты в кухню, а Сципион бегал за мною следом: вероятно, нас воодушевляли одни и те же мысли.

За окном становилось все темней и темней.

Время от времени госпожа Тереза прерывала болтовню нашей старой служанки и, поднимая палец, говорила:

— Послушайте!

И тогда на миг все затихали.

— Да нет ничего, — замечала Лизбета, — просто проехала повозка Ганса Бокеля.

Или же она говорила:

— Это матушка Дрейфус отправляется на посиделки к Бремерам.

Она знала привычки всех жителей Анштата, и для нее было просто счастьем рассказывать о них «госпоже француженке». Как я узнал после, она сразу прониклась к ней дружескими чувствами, когда увидела у нее на шее образок святой девы.

Часы отбили семь, потом — половину восьмого. Наконец, не зная, куда деться, изнемогая от ожидания, я взобрался на стул и достал с полки «Естественную историю» Бюффона. Прежде мне ни разу не приходило в голову сделать это. Я положил локти на стол и, впав в полную безнадежность, стал сам читать по-французски. Ну, значит, и проголодался же я! Впрочем, я то и дело поднимал голову и посматривал в окно, пяля глаза в темноту и навострив уши.

Только я нашел описание воробьев и узнал, что у них мозгов вдвое больше, чем у человека, конечно, пропорционально величине, когда наконец послышался звон бубенчиков, еще едва уловимый, откуда-то издалека, но он все нарастал, нарастал, и вскоре госпожа Тереза воскликнула:

— Ну, вот и господин доктор!

— Да, — отозвалась Лизбета, вставая и убирая прялку в уголок, где были часы, — на этот раз он. — И она побежала в кухню.

Я был уже в сенях, оставив господина Бюффона, и открывал дверь с криком:

— Дядя приехал!

— Да, Фрицель, — послышался веселый дядин голос, — приехал! Дома все благополучно?

— Все превосходно, все здоровы.

— Прекрасно, прекрасно!

Тут Лизбета вышла с фонарем, и я увидел, как дядя распрягает у сарая лошадь. Он был покрыт инеем и белел в темноте — каждая ворсинка на его плаще, каждая шерстинка на большой меховой шапке блестела в свете фонаря, как звездочка. Он торопился. Наш Призыв тянулся мордой к конюшне, словно уже не в силах был ждать.

— Боже ты мой, какой мороз на дворе! — воскликнула Лизбета, спеша дяде на помощь. — Вы, верно, совсем замерзли, господин доктор! Ступайте скорее домой, я и одна управлюсь.

Но дядя Якоб не доверял заботу о лошади никому другому. Он сам отвел Призыва в конюшню, положил в стойло сена, под ноги — хорошую подстилку и сказал:

— Вот теперь можно уйти.

И мы все вместе вошли в дом.

— Добрые вести, госпожа Тереза, добрые вести! — крикнул дядя с порога. — Я приехал из Кайзерслаутерна, там все идет хорошо!

Госпожа Тереза, бледная-пребледная, села на кровати. Она не сводила с дяди глаз, пока он отряхивал свою шапку и снимал плащ.

Она спросила:

— Как же так, господин доктор? Вы были в Кайзерслаутерне?

— Да, добрался туда… Хотелось в конце концов выяснить. Я все увидел сам… справился обо всем, — ответил он, улыбаясь. — Но не скрою от вас, госпожа Тереза: я до смерти устал и проголодался…

Он сел в кресло и, стягивая сапоги, краешком глаз, блестевших от нетерпения, совсем как у нас со Сципионом, поглядывал на стол, на который Лизбета ставила приборы.

— Самое главное вот что, — воскликнул он, вставая. — Битва при Кайзерслаутерне не имела такого решающего значения, как думали, а ваш батальон не принимал в ней участия, так что маленькому Жану не пришлось снова подвергаться опасности.

— Ах, больше мне ничего не надобно! — молвила госпожа Тереза. Она снова легла, лицо ее сияло от счастья, от несказанной радости. — Мне больше ничего не надобно. И что бы вы ни сказали еще, я уж и без того слишком счастлива… Отогревайтесь же, господин доктор, ешьте и не торопитесь. Теперь я могу ждать.

Лизбета подала суп, и дядя, садясь за стол, добавил:

— Да, безусловно вы можете быть покойны по этим двум статьям. Потом я доскажу все остальное.

Мы принялись за еду, и дядя поглядывал на меня с улыбкой, как бы говоря: «Ты, я вижу, хочешь догнать меня; но ты-то где так дьявольски проголодался?»

Вскоре, однако, мы насытились. Тут только мы вспомнили о бедном Сципионе, глядевшем на нас стоическим взглядом, и дали ему тоже поесть. Дядя выпил стакан вина, потом зажег трубку, подошел поближе к нашей больной, взял ее за руку, словно намереваясь посчитать пульс, и сказал:

— Вот и я!

Она улыбалась и молчала. Тогда он придвинул кресло, раздвинул занавеску, поставил свечу на ночной столик и, усевшись, стал рассказывать о сражении. Я слушал стоя, облокотившись о спинку его кресла. Лизбета стояла в темной комнате.

— Республиканцы подошли к Кайзерслаутерну двадцать седьмого вечером, — так начал дядя. — Там уже три дня стояли пруссаки; они укрепили позицию, установив пушки на высоких склонах холмов, над равниной. Генерал Гош преследовал их от самой линии Эрбаха; он даже намеревался окружить их в Бизингене и решил нанести им сокрушительный удар на другой день. Пруссаков было сорок тысяч человек, французов — тридцать. Итак, на следующий день атака началась с левого фланга. Республиканцы под предводительством генерала Анбера начали преодолевать склон ускоренным маршем с криком: «Ландау или смерть!» В это самое время Гош должен был атаковать центральные позиции, но ему мешали лес и возвышенности — прибыть вовремя было невозможно. Генералу Анберу пришлось отступить под огнем пруссаков; против него действовала вся брауншвейгская армия. На следующий день, двадцать девятого ноября, Гош атаковал центральные позиции неприятеля, а генералу Анберу пришлось повернуть на правый фланг, но он заплутался в горах, и Гош потерпел поражение, в свою очередь. Несмотря на это, наступление должно было возобновиться тридцатого ноября. Но в этот день герцог Брауншвейгский двинулся вперед, а республиканцы, опасаясь, что будут отрезаны, начали отступление. Вот как было дело, — добавил дядя. — Рассказал мне обо всем один республиканский командир, раненный пулей в бедро на второй день наступления. Доктор Фейербах, один из моих старых университетских друзей, проводил меня к этому человеку, иначе я бы ничего не мог узнать точно — ведь от пруссаков ничего не услышишь, кроме хвастливых речей. Весь город только и говорит об этих событиях, но всяк по-своему. Там все в смятении: обозы раненых беспрерывно тянутся к Майнцу, городской лазарет переполнен, каждый горожанин обязан брать раненых к себе, пока их не эвакуируют.