Тереза - [18]

— Да ведь я пришла купить кринку молока, — сказала одна из кумушек.

— Два часа покупать кринку молока? — воскликнул дядя, рассердившись не на шутку. — Лизбета, дай ей кринку молока, и пусть убирается вместе со всеми остальными. Надоело мне все это! Терпеть не могу, когда ко мне в дом являются соглядатаи, собирают всякие небылицы и разносят их повсюду. Ступайте прочь и больше не смейте приходить!

Пристыженные кумушки разбрелись.

В тот же вечер дяде пришлось выдержать еще одну крупную стычку. Кабатчик Рихтер позволил себе заметить, что дядя поступает злонамеренно, выказывая участие к чужеземцам, которые вторглись в нашу страну, чтобы разгромить нас, особенно же — участие к этой маркитантке: ведь грош ей цена, раз она сопровождала в походе солдат. Дядя хладнокровно выслушал его и ответил так:

— Господин Рихтер, когда я выполняю долг человеколюбия, я не спрашиваю у людей: «Из какой вы страны, какого вероисповедания? Богаты вы или бедны? Можете ли вы воздать мне за все, что я вам делаю?» Я следую велению своего сердца, а все остальное меня не касается. Француженка ли эта женщина или немка, республиканские у нее взгляды или нет, следовала ли она за солдатами по своей воле или по необходимости — меня все это совершенно не интересует. Она была при смерти, и я счел своим долгом спасти ей жизнь. Теперь же мой долг с божьей помощью продолжать дело, за которое я взялся, — и правильно поступил, что взялся. Господин Рихтер, вы эгоист, людей вы не любите, услуг им не оказываете, а всё стараетесь извлечь из них выгоду для себя. Вот на чем зиждятся все ваши взгляды. А подобные взгляды мне ненавистны. Поэтому больше ко мне, пожалуйста, не приходите.

Он распахнул дверь и, только господин Рихтер собрался что-то возразить, превежливо взял его под руку и, не слушая, выставил за порог.

Кротолов, Коффель и я присутствовали при этой сцене, и непреклонность дяди Якоба нас поразила, — ибо он еще никогда не был так спокоен и решителен.

С ним осталось только два друга: Кротолов и Коффель. Оба по очереди дежурили по ночам у постели больной, что не мешало им днем, как всегда, работать.

С той поры у нас водворился покой.

И вот однажды, проснувшись утром, я увидел, что на дворе зима. Какой-то молочный свет заливал мою спаленку, бесчисленные пушистые хлопья снега падали с неба и вихрем кружились за окном. На улице царила тишина; не видно было ни души, все заперлись у себя в домах. Куры умолкли, собаки поглядывали из конуры, а рядом с нами в кустарнике бедные зеленушки дрожали от стужи, взъерошив перья, и жалобно кричали, как кричат всю зиму, пока с приходом весны не прекращаются их жестокие испытания.

Я облокотился на подушку. Глаза слепило, а я все смотрел на снег, на наличники маленьких окон, запушенные снегом, и грезил. Вспоминались мне прошлые зимы. Бывало, вечером у горящего очага по полу то разбегаются, то сбегаются яркие блики, а Кротолов, Коффель и дядя Якоб сидят у огня, согнув спину, покуривают трубку и ведут беседу о том о сем. В тишине прялка Лизбеты жужжит, как мохнатые крылья ночной бабочки, и Лизбета словно отбивает такт ногою в лад заунывной песенке, которую выводит в очаге сырое полено.

Представил я себе и вольные просторы, и катание на льду, когда станет река, и резвый бег санок. А какие сражения устраивали мы, ребята, закидывая друг друга снежками! И сейчас мне словно слышались взрывы смеха, звон разбитых стекол. Бывало, какая-нибудь старушка раскричится в сенях, а от нас уже и след простыл — все разбежались.

Вмиг вся эта картина промелькнула перед глазами, и мне стало и грустно и весело. И я подумал: «Вот и зима на дворе!»

Затем, решив, что недурно было бы посидеть у очага за тарелкой мучной похлебки, приготовленной Лизбетой, я соскочил с постели и наскоро оделся, весь закоченев. Натягивая на бегу свою куртку, я, как шар, скатился с лестницы.

Лизбета подметала сени. Дверь в кухню была отворена, но, несмотря на веселый огонь, плясавший вокруг котелка, я побежал в комнату.

Дядя Якоб только что вернулся, уже сделав обход больных. Его широкий плащ, подбитый лисьим мехом, и шапка из выдры висели на стене, а высокие сапоги стояли возле печки. Они вместе с Кротоловом, который дежурил в ту ночь у постели больной, попивали из рюмок вишневую настойку. Оба, казалось, были в хорошем настроении.

— Итак, дружище Кротолов, — говорил дядя, — ночь прошла хорошо?

— Очень хорошо, господин доктор. Все крепко спали — она в своей постели, я в кресле, а собака у занавески. За ночь и не шевельнулись даже. Проснувшись утром, я отворил окно и увидел: все вокруг побелело, ну прямо как Ганс Вурст[8], когда он вылез из мучного мешка, — снег все запорошил, и без всякого шума. А когда я открывал окно, вы уже шли по улице. Чуть было я не крикнул вам: «Доброе утро!» — да наша больная еще спала, не захотелось ее будить.

— Так, так, и хорошо сделали. За ваше здоровье, дружище Кротолов!

— За ваше здоровье, господин доктор!

Они одним глотком осушили рюмки и, улыбаясь, поставили на стол.

— Все идет хорошо, — продолжал дядя, — рана затягивается, жар спадает. Но еще нет сил, бедняжка потеряла слишком много крови. Да ничего, в конце концов все восстановится.