Терешкова летит на Марс - [12]

Молодежь с транспарантами мокла на площади.

Не сразу выяснилось, что собравшимся надобно изображать движение студенческих стройотрядов. Тогда в области возник бзик возрождения стройотрядов, а так как в реальности их не было (в лучшем случае — еще не было), то «учредительный съезд» на чернильной от дождика площади пришлось имитировать кому попало. Массовка собралась и бешено полоскала сырыми знаменами, как в фильме «Заговор обреченных». По рукам гуляли фляжки, по лицам — усмешки. Ждали очень долго, неизвестно чего. Ведущий артист драмтеатра, которого терзали — судя по мимике — непонятные страсти, тоже выдохся и уже в третий раз повторял, как Путин с заработков в стройотряде купил свой первый «Запорожец». (Как будто был второй.)

Паша даже и не помнил, как завязался разговор с Наташей, симпатичной активисткой из политеха, облепленной волосами: от пакета на голову отказывалась категорически. Через полчаса они уже весело хлебали ядовитый алкогольный коктейль из баллона, кем-то щедро протянутого; через час орали вместе и фанатично, как фашисты, на разрыв гланд. Толпа разучивала и репетировала кричалки: «Энергия и труд молодых — региону» и, что звучало совсем уж чудовищно, «Вечно молода ты, область моя».

Когда, наконец, увалень-губернатор пошел на сцену и под это включили музыку из «Звездных войн», Павел и Наташа в хохоте просто повалились в объятия друг друга…

Потом еще шатались и умеренно пили, сначала компанией, потом уже и вдвоем…

Потом Паша чуть простыл… А когда позвонила Наташа и они встретились (и он обмирал от волнения), он удивился ее русым волосам: тогда, под дождем, они казались черными почти.

И теперь, спустя два года, увязая в воспоминаниях, он шагал по сугробам, по окраине города. Здесь в основном частный сектор, серые, сцепившиеся рогами сады (а летом — зеленое море, ароматы, насекомые носятся в воздухе, и не успеешь выйти из распаренного автобуса, как в тебя что-нибудь хитиново треснется).

Наташа давно в Штатах, но Паша, конечно, не забыл дорогу к ее дому, к пятиэтажке, торчавшей, как крейсер.

Он обещал ее маме быть к двум и, похоже, не особо опаздывал.

Да, Наташа попросила. Сама заварила кашу… Ведь знала же, что уедет в Штаты (надеялась, по крайней мере), а все равно летом затеяла суетный ремонт в собственной комнате. Ну а поскольку уютная квартирка в доме, окруженном морем яблонь и косеньких крыш, была совершенно типичным бабьим царством, помогал, конечно, он, Павел. То есть сам ремонт-то делала немая малярша. А он двигал столы, диваны, шкафы. И Наташина мама благоговейно наливала ему борща. А уж как привередливо Наташа выбирала обои! Они таскались по магазинам до изнеможения, Наташа звонила маме ежеминутно, а то и фоткала образцы на телефон, чтобы переслать мультимедийным сообщением; маменька не могла разобраться, как открыть сообщение, и то была коллективная истерика.

Наступила новая осень, и все стало зря. Обои, наклеенные, кстати, очень хорошо (а уж потолок немая свирепая баба так тесала скребком…), хозяйку комнаты уже не трогали. Ударившись в перелеты-переписки, битвы с ведомством Кондолизы Райс, она уже совершенно не интересовалась оборванным на финишной прямой ремонтом и готова была ночевать, как на вокзале, в комнате с как попало развернутой мебелью. Там и прощались. Расставание — и так муторно, а от забрызганной, со следами любви (маляршиной к своему делу) пленки на шкафах — было муторно втройне. Предметы в комнате расшвыряло, как при крушении, отчего казалось, что Наташа спешно покидает тонущий корабль, а остающихся вот-вот зальет тоскливой ледяной водой.

Анна Михайловна той тоской захлебнулась. Мнительная, болезненная, нелепая, одна сейчас в тишине квартиры с тупенькими толчками кухонных часов… Понятно, что терпеть еще и этот раздрай, мгновенный снимок отъезда единственной дочери, — это выше ее сил. Ну а кто еще вернет шкафы на их законные места?.. Наташа попросила. И Паша шагал через парк, который, кстати, помнил с детства.

В парке было безлюдно; бесконечно холодная, торчала стела борцам за советскую власть, и к вечному огню жались вечные кошки.

Когда Паша был маленький, — в начале девяностых, — этот огонь отключали, горелка оглушительно молчала и вся была какого-то чудовищного, никакого цвета. Бронзовые буквы, из которых выложен список павших бойцов, наполовину сбила шпана (без идеологий), и Пашей овладевал не то чтобы страх — не страх, конечно, — но щемящее чувство: теперь имена и фамилии похороненных здесь людей никому и никогда в точности не узнать. Это до такой степени никому не нужно, что стерто египетскими ветрами, песками, навсегда… Сейчас-то бронзовые буковки, заново отлитые, сверкали среди старых тут и там, и Паша улыбался той детской наивности: неужели он правда думал, что ни в архивах, ни в подшивках…

Анна Михайловна все та же, в старомодных и удивительных очках, как у артистки Белохвостиковой.

— Пашенька, я тебя не отвлекаю? — Она суетилась.

— Ну что вы. Сегодня же выходной.

— Ну да, точно, это только школа по субботам работает… Я, правда, отдыхаю: у меня библиотечный день.

Паше это напомнило: когда в студенческие годы приходилось-таки садиться за тома в библиотеке, он то и дело отвлекался, таращась в страшную, старую как мир, мутировавшую флору. Громадный древний кактус. Подпертый еще более древней линейкой с расплывшимся вконец, по волоконцам, штампом «Периодика». Чахлые декабристы. Горшки руинированы.