Терек - река бурная - [97]

В кухне с нехорошей блудливой улыбочкой он сказал матери:

— Покличьте к нам девок да баб помоложе. Их высокоблагородие, думается, не дурак поиграться…

— Этакой-то несообразный, осподи помилуй, — заикнулась было бабка Устинья, но тут же запнулась под свирепым атаманским взором.

— Вы мне не перечьте, маманя, знаю, что говорю. Покличьте Анохину Липу, Шляхову Райку… Гриценковых.

— Гашку Бабенкову, то-то красавица девка, — услужливо подсказала одна из стряпух.

Макушов глянул на нее так, что та моментально исчезла, словно растворилась в темном углу.

— Да нема ж Гашки дён четверо уж, — возразила бабка Устинья.

— Покличьте, говорю, девок да баб, помоложе какие… Да… этих, глядите, анисьинских кобылиц не вздумайте… От их не то что приятность, а одна порча аппетита произойдет… Конопья сплошные…

Стоявшая тут же старая Анисьиха, не замеченная Макушовым, двинула об пол чаплейкой[25] и, покрываясь багровыми пятнами, забыв всякое почтение к атаманскому званию, закипела злой слюной:

— Это мои-то девки не ко двору твоему? Страшила ты холерный! Морда котиная!.. Да таких девок, хозяюшек да веселочек, поищи в станице… Не чета твоей атаманше снулой, лягушке холодной…

— Ну, будет тебе, — слегка растерявшись от неожиданности, сказал Макушов. — Я про веселость да хозяйственность ничего не говорю… Конопатые, однако, дюже… А мне для их высокоблагородия казачью красу в лучшем виде показать треба. Хай знает баб наших…

Несмотря на покаяние атамана, Анисьиха, разобиженная, ушла. Макушихе уход ее был совсем некстати, и, озлясь, она заворчала на сына:

— Черти тя за язык тянули! Она одна на станице и знает стряпать тот фытчин[26]… Хай теперича твоя осетинская благородия на казачьем пироге кувдует…

Досадливо отмахнувшись, Макушов ушел в боковушку, где уже с неделю, сказываясь больной, безвыходно сидела Мария. Побаиваясь получить отпор, Семен сказал ей, как умел, ласково:

— Будет тебе затворщицу выказывать… Гости у нас, к столу выйди, хозяйкой будь… — И заметив, как Мария, лежавшая одетой поперек кровати, встрепенулась (знать, самою любопытство давно разбирало), уверенней и строже добавил: — Да умой морду свою нареванную… Нос вон пухлый, чисто колода… Хочь одежкой красной кости прикрой… — И ушел, совсем не надеясь на успех атаманши у их высокоблагородия.

Мария дождалась, пока смолкли шаги, и, заперев дверь на крючок, принялась с ожесточением наряжаться. "Погоди ж ты у меня! Увидишь еще, какая я есть, увидишь… Пожалеешь, как другие на меня засмотрятся… Мужлан несчастный", — думала она, бегая от одного сундука к другому, от вешалки к шкафу и обратно.

За столом, у овального зеркала, чуть ли не единственной вещи, принесенной ею в приданое, она долго и тщательно расчесывала и заплетала поредевшие, но все еще красивые волосы. Чепчик, без которого ни одна замужняя казачка не рискнет появиться на людях, она дома давно не носила, распаляя тем свекрухину злобу, и теперь со злорадством представляла себе, как поразятся бабы и девки ее бесстыдству. Зато мужики залюбуются червонным блеском шелковистой косы, всегда пахнущей обещанием молодой ласки. Старательно растирала на лице жировку, пытаясь разгладить ранние морщинки у глаз, румянилась. Из зеркала глядели на нее зеленоватые и туманные, с подрагивающими стрелочками запудренных ресниц глаза. Но скрыть примятость щек и припухлость носа никак не удавалось, и Мария, не сдаваясь, решила: "Проволыню часок, а там и смеркаться станет, при вечернем свете сойдет… А вообще-то Липа права: надо ухаживать за собой, ни на что не глядя! Мало ль что завтра с нашими чувствами произойдет, оно, может, и пожалеешь потом, что до морщин себя допустила"…

Не торопясь, сдерживая себя и оглядывая каждое кружевце и пуговку, одевалась до тех пор, пока все приглашенные бабы и девки не оказались в сборе. К ней в боковушку постучалась Липа Анохина.

Покончив с делами, Халин и Пидина спешили с плаца на атаманский кувд. В станице на их глазах кибировские люди под вой баб и брань казаков тащили со дворов в отрядные брички чувалы и узлы, связанных за ноги кур и другую живность. У дома Бабенковых офицеров остановила неистовая ругань хозяина. Выпучив глаза, налитые бешенством, Кирилл ухватился за угол чувала с крупчаткой, который невозмутимо волокли на улицу угреватый осетин и кибировский казак, наряженный в солдатские обмотки. В бричке уже бугрились сваленные туда кладушки с салом, связка сушеной кизлярской воблы, сапетки с полу-придушенными утками. На самой грядке повис густо смазанный дегтем новый кирзовый сапог. От сарая до самых ворот, распахнутых настежь, вела дорожка рассыпанного зерна. На коридоре, упав головой на балясник, жалобно причитала старая Бабенчиха:

— Ой, что ж это делается, люди! Середь бела-то дня! Да кто же за нас, сирых, заступится!?

— Не трожь, говорю! Не трожь добро!.. Я его хребтиной, абрек ты вонючий, наживал! — срываясь на визг, кричал Кирилл.

— А ты прими-ка ручищи по-доброму, — рычал в усы кибировский казак. — Мы сверх положенного законом крошки не возьмем… От красных тебя, стерву, кто спасает? А ты цыплака на армию зажиливаешь…

— Я законом положенное надысь в правление сволок… Я для армии телушку извел… Не трожь, говорю, так твою мать! Я те голову раскрою, сунься мне во двор!