Терек - река бурная - [74]

Внизу с пьяным гиком поднялся, наконец, один из взводов во главе с есаулом, редкой цепью бросился перебежкой в направлении Гранд-Отеля. Но навстречу бешено жахнул пулемет, и сунженцы повернули обратно. На бронзовой цепи памятника остался висеть тяжело раненый казак. Из сумки, свалившейся с плеча, выкатились в пыль кусок черного хлеба и огурец. Цепь растревоженно качалась, казак истекал кровью. Антон долго глядел на хлеб и огурец замороженным взглядом, туго соображал: "Черный хлеб. Сам растил, на своей делянке… А те, убитые пленные, небось тоже такой ели"… — И вдруг почувствовал, как корочка льда, стискивавшая его мозг, треснула; боль обожгла сердце.

"Ах, черт! За что ж тебя, братушка ты мой!? И зачем тебя гнали убивать такого ж, как ты! И где, где теперь твои товарищи!? Кто спасет-то тебя?! Оставили…"

Не в силах размышлять больше, Антон выпрыгнул из окна и, не пригибаясь, выпятив грудь, откинув чубатую голову, пошел к памятнику. Одни из пуль пропела над ухом так близко, что оставила на щеке холодок. А он шел, печатая шаг негнущимися ногами, устремив мутный взгляд на бронзового орла, воплотившего доблесть и могущество русского воинства.

— Не дразни смерть, молодец! — крикнули вслед Антону из какого-то окна. — Памятника, как Архипке Осипову, не поставят!

— Ясно, не поставят! — радуясь странному ощущению свободы и выздоровления, не своим голосом крикнул Антон.

Казак был молод, гибок. Антон легко поднял его на руки и, не оглядываясь, все тем же ровным независимым шагом пошел к подъезду Собрания. Пули летели и с Гранд-Отеля и с левого угла проспекта, где за баррикадой засели железнодорожники. Но ни одна не тронула Антона.

У окопчика, вырытого на углу Московской и Гимназической, он услышал голос Данильченко:

— Выводи коней, Антон! Смелость твоя и верная служба зачтутся!..

Антон даже не оглянулся, будто не слышал. Через подъезд он неторопливо прошел во двор, усадил раненого в лопухах под забором, перевязал его. Тут только вспомнил полковничий приказ и, усмехаясь, пошел в конюшню, где бешено метались и колотили каменный пол перепуганные кони. Отвязал первых попавшихся. Гнедые сытые жеребцы, почуяв волю, пошли за ним охотно.

Антон, все так же затаенно усмехаясь, провел их через ворота на Гимназическую, заваленную баррикадой, и бегом, натягивая поводья, бросился к окопам…

Обстреливаемые из подъездов и окон, они с полковником галопом пронеслись вдоль по Московской, вброд перемахнули реку; за Тереком уже были свои.

Данильченко лихорадочно хихикал и, потирая потные руки, развязно болтал:

— Спаслись… С нами воля господня… Кому в мешке помирать хочется?! Верно, Антон? Кто нас в бегстве заподозрит? Никто. Официальную бумагу к Беликову имею — список комиссаров, которых Бичера-хов к истреблению наметил…

Антон молчал, удивляясь про себя перемене, происшедшей в полковнике.

За Тереком было царство белых. Казаки и осетины еще перестреливались на подходах к Кадетскому корпусу, а во Владимирской слободке карательные группы уже шныряли по домам, вылавливая большевиков и комиссаров, напихивая карманы и сумы приглянувшимся добром.

У ограды Тенгинской церкви колыхалась толпа согнанных из ближних домов слобожан. Оборванные мальчишки вертелись под ногами, висли на ограде. Антон и Данильченко, проезжая мимо, через головы стоявших впереди женщин увидели на паперти увешенного оружием осетина-ротмистра. Широко расставив ноги, выпятив живот, он читал приговор, наверное, комиссарам (их самих не было видно). По правую руку от ротмистра, пестрея погонами, стояли казачьи и осетинские чины. На всех лицах Антон прочел довольство и торжество — здесь явно упивались победой. Высившийся впереди других усатый осетинский полковник расплывался в откровенной улыбке.

— Господин Гуцунаев забыл, что бой еще идет. Бахвал и невежа! — злобно проворчал Данильченко, глядя на полковника холодными глазами.

Антон уловил из приговора две знакомых фамилии: Кесаев, Цалиев. Христиановские, он знал их в лицо. Насторожился. Попытался увидеть приговоренных, вытянувшись в седле, — нет, все равно не видно. Тогда, тихонько тронув коня, он отъехал и остановился у ограды с западной стороны. В одном из приговоренных он сразу узнал молодого красавца-осетина, которого как-то слушал на сходе в Змейке и не однажды встречал в городе в дни службы у Кибирова. Лицо второго тоже было знакомо.

Закатное солнце залило красным пламенем лица пленников, стоявших на старой могиле, замшелые стены церкви, покосившиеся кресты на разрушенных временем холмиках. Кесаев откинул назад красивую точеную голову и, сощурив глаза, глядел на закат. Спокойно стоял и Цалиев. Старый, словно молью изъеденный попик маялся возле пленников, боязливо осеняя их крестным знамением. На губах Кесаева заиграла насмешливая и сочувственная улыбка — ему явно было жаль попика. Антон отчетливо понял это и, потрясенный, оглянулся на толпу, на офицеров: неужели никто из них не видит, что этот небольшой, кудрявый человек с перебитой рукой и окровавленной скулой всю церемонию суда воспринимает как комедию, что он презирает самую смерть. Ведь даже его поза — распрямленные плечи и гордо закинутая голова — выражала сознание собственного превосходства над кучей вооруженного офицерья.