Терек - река бурная - [73]

Там перед неровной шеренгой пленных метался с револьвером в руке Данильченко.

У красноармейца, стоявшего ближе к Антону, страшно синело разбитое и вспухшее лицо. Не держась на ногах, он поминутно падал на колени, захлебываясь кровью. Двое других, тоже раненых, поднимали его под мышки; оба глядели вокруг дикими от боли глазами.

— Ну, кто тут большевик, кто командир?! Выходи вперед, — кричал Данильченко, играя оружием под носом у одного из красноармейцев, выделяющегося среди прочих саженным ростом. Следом за полковником, поглядывая на пленных через его плечо, бегал вертлявый немолодой казачишка с одним уцелевшим вахмистровским погоном на плече. Взвод встрепанных, растерявших папахи казаков спешно строился напротив пленных.

— Долго молчуна играть будете?! — подвизгивал полковнику вахмистр с одним погоном. Нагайка в его руке нетерпеливо змеилась, грозя обрушиться на беззащитные плечи.

— Ну, кто тут командиры, выходи!

Красноармеец, головой возвышающийся над другими, щурился на револьвер полковника и, вызывающе улыбаясь, молчал. Потом отчетливо и громко, так, что во всем дворе было слышно, произнес:

— Прими игрушку, полковник, скушно… Отлички командиров на мундирах остались… Так что, если ты интересовался ими, надо было постучаться в дом, а не на сонных кидаться…

В строю пленных неожиданно и страшно прозвучал смех.

— Ой да, Демьянушка, и перед смертушкой потешил! — гнусаво крикнул красноармеец с разбитым лицом.

Данильченко, выкатывая белесые глазки, набросился на долговязого:

— Ты у меня поговоришь, красная тварь! Признавайся — большевик?!

Красноармеец перестал улыбаться, на обескровленном лице резко обозначились веснушки. Он шагнул вперед так неожиданно, что полковник в испуге отшатнулся в сторону.

— Да! Стреляй, гад!

— Ага! Еще кто, выходи! — фальцетом взвизгнул вахмистр.

И Антон увидел, как пленные, с суровыми лицами и распрямившимися плечами, все разом шагнули вперед, сомкнулись.

— Огонь! — срывая голос, крикнул Данильченко.

Загремели беспорядочные выстрелы… Строй пленных поредел и снова сомкнулся… Красноармейцы продолжали двигаться на казаков. Грянул залп, потом еще и еще.

Со второго этажа Собрания выстрелам вторили гранатные взрывы, там продолжался бой…

…Около полудня Сунженский сотник Базалей, запыхавшись, снова доложил Соколову, что красные — дружина железнодорожников и шалдонская застава самообороны — перешли в наступление, забирая в кольцо Апшеронское собрание.

XXII

Антон лежал на подоконнике в комнате с заваленным выходом и безучастно глядел, как над бронзовыми крыльями орла, поставленного в честь Архипа Осипова, повизгивая, разрывалась шрапнель. Внизу, под окнами, укрываясь за невысоким валом земли, расположилась поредевшая сотня сунженцев. Казаки утомились, были голодны. Антон слушал их злые голоса, охрипшие от зноя и самогонки, и ждал конца боя. Чем он кончится — ему было все равно.

Из окна Гранд-Отеля горячим язычком попыхивал пулемет, бивший вдоль улицы по красным дружинникам. Но ни пулемет, ни орудия, которые подослал из станицы Сунженской полковник Рощупкин, не могли уже сдержать натиска красных, оправившихся после неожиданного нападения. Они надвигались с Шалдона, подступали с вокзала.

От основных сил, действовавших во Владимирской и Молоканской слободках, центр был отрезан отрядом керменистов, пробившихся к деревянному мосту через Терек.

С верхнего этажа Апшеронского собрания, где в центральном окне ярко алело знамя, продолжали стрелять бойцы второго владикавказского батальона; с вокзала ударил подошедший из Беслана красный бронепоезд. Черные дымовые полосы от взрывов зловеще ползли по Московской улице, окутывали собрание.

Соколов, весь день ожидавший подмоги от Беликова, упрямо стоял на своем — не сдавать Апшеронское собрание, — хотя было очевидно, что центра уже не удержать и большинство командиров сотен требовало отступления.

Подмога не шла. Только к полудню выяснилось, что мост занят, а делегаты съезда вместе со своими большевистскими главарями Орджоникидзе, Бутыриным и другими, невредимыми отошли в Кадетский корпус, где и продолжали работу. Тут и Соколову стало ясно, что удерживать центр теперь незачем, но отступать уже было некуда. Прячась от огня, казаки бросали наспех вырытые окопы и, как мыши в мышеловку, собирались под стенами и в подвалах Собрания.

Попытки отдельных групп вырваться из окружения не удались.

Упорствовали лишь Сунженские есаулы. Антону хорошо было слышно, как деревянно-скрипучий голос сотенного снова и снова призывал казаков в атаку. Казаки вставали, покачиваясь (в их походных флягах вместо воды булькала самогонка), и, огрызаясь, просились в здание, где надеялись хоть на время прикрыться от огня. Очумевший от злобы, страха и отчаяния сотенный рвался, однако, напролом, гнал станичников на здание Гранд-Отеля, в случае захвата которого можно было отступать из центра дворами.

Антон сам не заметил, как начал следить за этой перебранкой между казаками и сотенным. Скрипучий голос есаула становился нестерпимым, раздражал его, напоминая чей-то знакомый, ненавистный. Мучила жажда. "А где-то он нонче, убивец? — с внезапной острой болью подумал вдруг о прапорщике Дидуке, убийце Ноя. — Небось на Молоканке по хатам уже шастает, ковры шукает…" И вспомнилось, как Марья Дидучка еще в тот раз, когда они походом пошли на город из-за тарских погорельцев, наставляла братьев "не проспать, подыскать турецкий ковёрчик, вроде того, какой у атамана".