Терек - река бурная - [166]

С лицами, посеревшими от бессонницы и исхлестанными в кровь кустарником, брели и брели они, волоча избитые ноги, все дальше в горы, к самым чащобам Черных лесов. Где-то должны были быть свои.

Попадались в пути вооруженные люди — пешие и конные, группами и в одиночку. Хлопцы обходили их стороной, особенно после того, как услыхали совсем близко за лесом бешеную перестрелку: осетин ская ли кулачья банда, шкуровские ли каратели пролезли уже в горы по следам отступавших красных — не разобраться пока было. Так лучше уж идти одним, без компании.

Крупная роса с шорохом скатывалась в прошлогоднюю листву, лужицами скапливалась в глубоких морщинках лопухов. Хлопцы вымокли до нитки, не хуже чем в добрый летний ливень. Но сейчас на виду у солнца, в предчувствии теплого дня сырость не угнетала, наоборот, взбадривала усталые мышцы, подгоняя вперед и вперед. От земли поднимались сладостные запахи прели и грибной сырости, а стоило поднять лицо к кронам — и его волной окатывал аромат почек, наливающихся соком молодых побегов. Запахи становились тем крепче, чем выше поднималось солнце. Да, это была весна. Она пришла и в горы, подкрадывалась уже к самому порогу вековых снегов.

Перед хлопцами неожиданно разверзся крутой обрыв. Обойти его можно было или низом, спустившись на самое дно ущелья, или верхом. Поглядев вниз, где еще клубился от реки холодный туман, Гурка поежился и предложил:

— Айда на гору. Там на солнце хочь обсохнем чуток…

Стали карабкаться наверх, держась все время края обрыва. Гурка, как на посох, опирался на винтовку, к которой у них не было ни одного патрона; Аким хватался за мокрые ветки, за скользкие стволики молодых чинарок.

Когда до верха оставалось метров сто, Аким, шедший ниже, вдруг дернул Гурку за штанину:

— Глянь-ка туда вон, за этот самый яр? Чи мне мерещится?..

Раздвинув разлапистую ветку, с которой так и сыпанул холодный дождь, Гурка замер от изумления: прямо под ними, метрах в двухстах от склона обрыва, желтела плоская крыша сакли с каким-то красным пятном посередине; ниже — вторая сакля, третья, потом еще с полсотни налипли одна на другой по противоположному выступу огромной глинистой выемки. Аул. Один из многих, затерянных в складках и морщинах лесистого ущелья.

Несмотря на ранний час, жизнь здесь кипела. По горбатым улицам-тропам сновали туда и сюда фигуры в черных бурках и коротких военных черкесках, кое-где сидели группами. Гурке и Акиму показалось, что в двух-трех таких кружках блестит что-то, похожее на крупное оружие. А на той крыше, которая оказалась почти под ним, ярким костром пылало алое полотнище.

Цепляясь за кусты, хлопцы соскользнули вниз шагов на двадцать и присели на огромном корневище — отсюда крыша сакли была видна отчетливо: двое парней и пожилая женщина, сидевшие на ней, прикрыв колени краями красного полотнища, сосредоточенно трудились над ним, обмахрившемся, изрешеченным большими и малыми дырами.

— Да ты глянь, это ж наше знамя! — облизнув пересохшие от волнения губы, сказал Аким.

— Оно самое, — хрипло отозвался Гурка.

Сомнения не было: это было настоящее красное знамя, тысячу раз пробитое пулями, прошитое пулеметными очередями, но все так же насыщенное алым цветом крови. И штопали его с определенной целью: его готовили к боям.

Да, знамя готовили к новым боям. И эти люди, собиравшие пулеметы, бегавшие с оружием по горбатым улочкам своего военного лагеря, тренировавшие коней там, внизу, у речки, неспроста поднялись с зарей — их ждали большие дела. Вот поднимется подлеченное знамя, полоснет на ветру заревом и в свете его двинутся лавой народные мстители. Захлестнет лава белогвардейскую нечисть, отнесет в море, как относят навоз весенние полноводные реки…

…За станицей утро разгоралось еще ярче, еще ослепительней. Над сизой Сунженской грядой, над прозрачными лесами Муртазата и холодной Владикавказской равниной плавилась и текла щедрая густая синь. Крупчатый иней, запорошивший ночью землю, под первыми же лучами солнца обратился в ядреную росу, и сейчас все сияло вокруг тысячами самоцветов. Земля многократно отражала небо, горевшее на востоке молодым розово-синим огнем, а на севере, куда медленно шла процессия приговоренных, светлевшее чужим отраженным сиянием.

В свежем воздухе реяли запахи голой весенней земли, горечь прелого листа, свежесть первой пугливой травки.

И чем дальше от станицы уходил Василий с друзьями, тем более властно эти родные запахи вливались в их души. Тускнело видение заплаканных лиц жен и детей, замирали в ушах причитания старых матерей. К живому, к весеннему, невольно тянулась их мысль. Взгляды ловили на обочинах то обрывок старой паучьей сети, утопающий в испарине, то почерневший, изломанный бурями цветок. В лощинке недалеко от моста заметили знакомый раскидистый куст шиповника. За его колючими ветками присаживались покурить в рукав и Мефод, и Иван, и Гаврила, когда ночами стояли у моста их караулы.

Ранним летом, когда земля входит в силу, цветет этот куст алыми, точно маленькие костры, цветами, а осенью пламенеет ядреными коралинами плодов. В самой гуще его, ближе к корням, пристроила свое гнездо птаха; ночами казаки часто слушали теплое, сонное попискивание ее птенцов.