Терек - река бурная - [164]

— Ну вот тебе! Какой же смех! Тут цельный митинг открылся, как услыхали… Иван даже слезу пустил, растрогался весь… И такой тут разговор пошел сердечный, голубочка, все про наших баб вспоминали, да какие мы поганцы против них были, да какую им хорошую жизнь при социализме положено устроить…

Я, старый, признаться, тоже чуток слезой увлажнел, аж перед Гуркой срамно стало, он ведь помнит, как я на мать его позыкивал… Бить, правда, не бил, нраву я смирного, а позыкивать — это было. Про Василия вспомнил, про грешника, — худо он с Лизой-то… Эх ма!.. Одно слово, красно погуторили, а еще того больше попередумали… Да и зараз думают, не спят… Эгей, хлопцы, отзовись!..

Из угла кто-то тоненько свистнул в ответ, кто-то рядом притворно-громко всхрапнул, третий засмеялся тихо и конфузливо. Гаша поняла, что и этот ее разговор с Евтеем услышан, но не смутилась больше, с нежностью подумала: "До чего ж они хорошие все"…

…Напрасно Василий ждал сигнала и сутки, и вторые: записку, видимо, еще не обнаружили. Но потом вдруг понял, что виновница всего — Софья. Бережет его.

Софья пришла на чердак с новой охапкой белья лишь через неделю. Василий сразу же заявил: он все равно выйдет, завтра же; так пусть она хоть о Гаше подумает, вызволит ее.

— Жить тебе надо, — холодно и упрямо сказала Софья, глядя в сторону.

— Со всеми… Как все, — раздраженно и зло настаивал он.

Софья напрасно сдерживала дрожь подбородка — выдал. Выдали и руки, бестолково мявшие сырое белье.

— Тепло идет, скоро на дворе придется вешать подштанники-то. До тебя не сунешься, — сказала некстати. Потом сразу, как обрубила:

— Ну, что ж! Вольному воля… Не судьба, видать. К сыночку моему на покой заспешил… Отомстить за него не хочешь.

Ссутулившаяся и постаревшая, пошла к ляде, так и забыв развесить белье. Уже поставив ногу на лестницу, оглянулась на него, нерешительно подняла тяжелую руку, медленно молча перекрестила.

К вечеру на другой день где-то в центре дважды коротко пролаял новенький деникинский "Виккерс". Василий впервые за последние недели с облегчением распрямил затекшие плечи…

По станице он шел открыто по самой середине улицы; обросший и исхудалый, с поднятой головой и заброшенными за спину руками, он был величав и страшен в неторопливой, гордой своей поступи. Никто не осмелился подойти к нему, пока он не дошел до правления.

…В атаманском кабинете в который уже раз вспыхивал злой, чуть не до зуботычин доходивший спор между сторонниками "домашнего" суда и деникинского трибунала, заседавшего в Прохладной. Для домашнего суда был даже избран на кругу судья, который и должен был исполнить волю станичных богатеев и офицеров — оформить в бумагах расстрел двадцати красных главарей. Тех, кто ратовал за передачу дела в военно-полевой суд, было меньше; эти побаивались ответственности да и мести родни и сторонников приговоренных, которых в станице затаилось немало. Сам Михаил в душе склонялся к первым — злоба на партизан клокотала в нем, не давая покоя, и он с наслаждением перестрелял бы их всех собственной рукой, но боязнь не угодить деникинскому командованию и повредить блестяще начатой карьере все же брала верх. Ведь в деникинском трибунале казаков почти не приговаривали к смерти, больше обходились нагайками, а потом гнали на фронт. Добрармии нужно пополнение, и его добиваются любыми средствами. Оно б и такой исход ничего, если б с фронта не было возврата. А то ведь возможно… Михаил старался не думать о том, что будет, если кто-то из его врагов тайком возвратится в станицу: воспоминание о расправе с Макушовым до сих пор отзывалось на его спине мурашками.

Неизвестно, сколько бы еще тянулась эта канитель, если бы сосед — комендант Христиановского полковник Колков, добивавшийся у себя в селе образцового порядка посредством виселиц и нагаек, не пригрозил Михаилу посвятить в николаевские дела генерала Ляхова; стали вмешиваться и офицеры стоявшей в станице шкуровской заставы, которым надоело смотреть на нерешительность атамана. Михаилу необходимо было оправдаться в их глазах. А тут — поистине чудесно — объявился и братец Василий. Медлить дальше было бы глупо.

Вечером, сидя в правлении, Михаил с удовольствием перечитывал бумажку, составленную Константином Кочергой: "Касательство к судьям военно-полевого суда Верховного командования Добровольческой Армии с просьбой жители станицы Николаевской Владикавказского отдела Терского казачьего Войска о предании смертной казни через расстрел или повешание двадцати бывших казаков оной означенной станицы, а ныне предателей, дезертиров и врагов законного режима, причинивших гражданам своей станицы немалый ущерб во время разгула красных бандитов, убивавших и грабивших, насаждавших Советскую власть совместно с паскудами-керменистами, с которыми якшались и собирались установить социальное равенство… и за все это подлежащих самой лютой казни, а не помилования и не чести служения в Добровольческой армии".

Чуть подосадовав, что идея этого спасительного изобретения принадлежит не ему, Михаил обмакнул перо в чернила и неторопливо вывел свою фамилию и звание в пустой строке, специально для него оставленной Кочергой впереди длинного, уже заполненного росчерками и крестами столбца. Потом внимательно просмотрел список казаков, намеченных в конвоиры до Прохладной, и, закурив, сладко потянулся…