Терапевт - [99]

Там и тогда я не обратила на это внимания: мне и своих забот хватало. Но зачем ему было ехать туда, он ведь любит ходить на лыжах в Эстмарке… И совсем не в его духе было уточнять, где он катался; папа не имеет обыкновения посвящать меня в такие подробности.

Да, он отправился в Сёркедал. Пристегнул лыжи и дошел до Крукскуга. Поэтому его и не зафиксировала камера на пункте оплаты. И никто не видел его машину стоящей на обочине дороги, ведущей к Клейвстюа. Сколько времени займет такая лыжная пробежка у тренированного человека, часто встающего на лыжи? Три часа, три с половиной? Я считаю на пальцах: получается десять — половина одиннадцатого утра. Что там Гюндерсен говорил о временно́м отрезке? Вера набрала номер Сигурда незадолго до половины одиннадцатого. Первый звонок, на который он не ответил…

Я вижу, как это было. Папа сворачивает во двор. Сигурд слышит и выходит на крыльцо, думает, что Вера сама добралась от остановки. Папа ведет себя как ни в чем не бывало: надо же, Сигурд, ты здесь, в пятницу, в рабочий день, не ожидал… Проще простого было выманить Сигурда с дачи. Наверняка единственное, о чем он думал, — это как бы сплавить тестя до прихода Веры. Разумеется, телефон он оставил на даче, ведь Вера могла позвонить при папе…

Они вместе идут к лесной опушке: папа — на лыжах, Сигурд — по дорожке, где снег растаял. Просил ли папа Сигурда что-то показать ему и выстрелил, пока тот стоял к нему спиной? Или рассказал, что собирается сделать, и велел повернуться лицом к лесу? Умолял ли Сигурд оставить его в живых? Испытывал ли он страх перед выстрелом или не заметил, как смерть настигла его?

Что сделал бы папа, если б застал на даче Веру? Если б он свернул во двор, а она вышла вместе с Сигурдом?… Нет, не могу даже думать об этом. Всему есть предел: не могу, и всё.

…Потом папа возвращается тем же путем. Оружие выбрасывает — может быть, в озерцо, на котором растаял лед, — или берет с собой домой. Что оружие у него есть, я не сомневаюсь: он ведь за свободу воли, а поскольку не состоит ни в каком клубе, насколько мне известно, оно наверняка и не зарегистрировано. Может быть, спрятано в подвале этого дома или в ящике стола, за которым я сижу… Дом хранит много секретов: в нем есть потайные комнаты, вместительные чуланы, съемные панели. Револьвер можно прятать здесь сколь угодно долго. Если приспичит, можно летом взять напрокат лодку и выбросить его в Бюнне-фьорд. Но это вряд ли.

Папа возвращается через лес, находит машину, убирает лыжи в багажник на крыше и едет домой. Чувствует воодушевление. Он, конечно же, не испытывает страха, поскольку чего же ему бояться? Мартовским днем в пятницу на лыжне пусто, а если ему и встретились бы другие любители зимних прогулок, вряд ли они обратили бы на него внимание, вряд ли узнали бы его, вряд ли вспомнили бы его по прошествии нескольких дней. Единственное, чего он мог опасаться, — это что подозрение падет на меня. Но он был уверен, что я весь день одного за другим принимаю пациентов. Ведь я, скорее всего, не рассказывала ему, в каком состоянии находится моя практика. Хотела, чтобы папа мною гордился…

Из кухни слышно дребезжание кастрюль, потом звук шагов — и наконец доносятся голоса Анники, Хеннинга и мальчиков. Папа вот-вот принесет чай. В кабинете стало прохладно. Сейчас бы развести огонь, погреться… Но я не двигаюсь. Невозможно списать все на мою фантазию. Ведь он сам рассказал мне об этом в тот вечер. Мы сидели в этих креслах перед камином, и папа говорил о том, каково смотреть на мир из темноты. Он дал мне понять, как выяснилось, чем занимается Сигурд. Не преминул упомянуть, что ездил в Сёркедал кататься на лыжах в день, когда пропал Сигурд; раскрыл карты. Сказал мне, что можно многое узнать, глядя на мир из мрака. Надо только потом выбраться из этого мрака, не оставаться там, сказал он. Как просто для него оказалось списать человека со счетов…

Я обратила все в шутку. Да уж, непросто потом выбираться из мрака, сказала я; вот тогда-то и вспоминают о нас, психологах…

Приближаются шаги. Всего пара секунд, и он будет здесь. Что мне делать?

А если спросить напрямую? Ужасно хочется услышать, как он будет все отрицать. Хочется, чтобы он успокоил меня, чтобы оказалось, что я ошибаюсь: папа именно в тот день был в отъезде, он может это доказать. А рассуждал тогда абсолютно без задней мысли… Я могу просто забыть об этом.

Но папа верит в бескомпромиссную честность. Я будто так и не выросла: я все еще та маленькая девочка в ночнушке, которая сидит на площадке лестницы, видит, как ее папа среди ночи возвращается домой, и не осмеливается спросить, где он был. Чувствует, что это может оказаться ей не по силам. Спрашивая, рискуешь услышать в ответ что-то страшное, что-то, чего не забыть, с чем придется жить всю оставшуюся жизнь. Это ощущение присутствует во всех моих воспоминаниях о нем: лучше не приставать с расспросами, лучше не знать.

Ведь если я спрошу, где папа был в ту пятницу, а он ответит правду, я его потеряю.

Папа отворяет дверь, и на пол падает полоска света. Даже в полутьме мне видно, что он улыбается. Света слишком мало, чтобы как следует разглядеть его лицо, но я и без того знаю, как по нему расходятся морщинки; глаза — зеленые озерца в окружении загоревшей, задубелой на открытом воздухе кожи.