Терапевт - [68]

Маргрете, всхлипнув, отводит глаза.

— Помнится мне, мы слушали Боба Дилана, когда были маленькими, — говорит Харальд.

— И что ты тогда хочешь услышать? — спрашивает Маргрете. — «Like a Rolling Stone»?

Харальд не отвечает. Несколько секунд мы все просто ждем, а потом он говорит:

— Как там она называется, спокойная такая? О том, что все изменяется.

— «The Times They Are a-Changin’», — говорит агент.

— Да, та самая, — отвечает Харальд. — Может, эту?

Маргрете откликается не сразу. Тихонько покачивается вперед-назад. Сигурд был ее любимцем.

— Вообще-то это вашему отцу нравился Дилан, — сдается она.

— Я знаю одну молодую певицу, которая берется петь на прощаниях, — говорит агент. — Я однажды слышал ее исполнение, и это было замечательно. Совсем другое впечатление, чем от записи. Как-то более достойно… Я могу узнать, сможет ли она.

Маргрете тихо кивает.

— А Грига она сможет спеть? — примирительно спрашиваю я, и агент тут же подхватывает: он уверен, что сможет.

Мне тоже разрешают выбрать песню. Это агент предложил. Я выбираю песню Битлз «Blackbird». Почему, сама не знаю. Она не была «нашей песней», так сказать. Но есть в ней некая легкость. Как в Сигурде, думаю я. Было в нем и другое… Но если я хочу пережить эту церемонию, лучше вспоминать о хорошем. «Take your broken wings and learn to fly»[8].

Похороныназначенынапонедельник. Точное время не играет для меня никакой роли, других планов у меня нет. Единственное чувство, которое я испытываю при упоминании понедельника, — это ужас перед предстоящей долгой неделей.

* * *

Визит в бюро ритуальных услуг измотал меня, но еще нет и часа дня. Со стоянки возле бюро Харальд заказывает такси, а Лана Мей, Маргрете и я молча смотрим на него. Они поедут к Маргрете. Когда такси уже на подходе, Харальд спрашивает, куда мне надо. Предлагает поехать с ними, если мне по пути, а поскольку я не хочу им навязываться, говорю, что пройдусь пешком до папы. Тут совсем рядом, заверяю я его; лучше прогуляюсь, подышу свежим воздухом. Он кивает. С видимым облегчением. Я его понимаю. Я им теперь чужая. Они скорбят, им нужно побыть вместе, только им втроем. Мы прощаемся, я всех обнимаю; скоро увидимся, говорим мы. Слова «похороны» никто не произносит. Лана Мей говорит, что рада была познакомиться со мной. Я бреду по парковке в сторону ведущей на Холмен дорожки, оборачиваюсь и вижу, что они стоят спиной ко мне и смотрят в ту сторону, откуда подъедет такси. Харальд обнял мать за талию, а она склонила голову ему на плечо. Во мне все переворачивается.

Вообще-то я не собиралась к папе. Слишком уж устала, нервы на пределе… Просто мне нужно удалиться от этой троицы на стоянке; дождусь, пока они не уедут, вернусь туда и поеду домой на метро. Я иду по узкой тропинке прочь от шумного перекрестка на Сместаде, бреду между старыми домами на две семьи, построенными, когда это был район как район, по направлению к старинным элегантным виллам и недавно построенным дорогим особнякам. Совсем рядом проходит шоссе на Сёркедал; жители Сместада забаррикадировались от него высоченными деревянными щитами. Этим способом анклав особняков пытается сохранить ностальгическую веру в то, что здесь они живут на природе, хотя прямо за порогом гостиной ревут машины, мчащиеся от станции «Майорстюа» к Рёа и Восточному Бэруму.

Я рада, что не пришлось ехать к Маргрете. Что я не втиснута на заднее сиденье такси между Харальдом и его подругой. Что не надо чопорно сидеть в гостиной Маргрете, где я, кажется, всегда нарушаю порядок, подвинув стул или переложив подушку на диване. Что удастся избежать пребывания во всегда напряженной атмосфере у нее дома; а теперь, когда огромное бесформенное горе так плотно стиснуло нас, что не сделать и вдоха, не втянув его в легкие, атмосфера будет еще более напряженной. Да, я рада, что не поеду к ним. И все же. Они уезжают вместе. А я ухожу одна.

* * *

Горюют по-разному. Наверное, ребенком я горевала по маме, но помню это плохо. Например, плакала по ночам, закрыв голову одеялом, чтобы не услышали папа и Анника. Это немного другое горе, когда ты не вполне доверяешь своей памяти, не можешь с уверенностью утверждать, из-за чего ты плакала: из-за того ли, что горевала по матери? Ведь я плакала не только из-за того, что ее нет, а из-за всего, чего мне не досталось, всего, что могло быть, если б она не умерла. Это горе всегда со мной. От него не отделаться, оно пробивается на поверхность неожиданно, застает врасплох. Как когда подружка в пятом классе позвала меня после школы домой, а ее мама за обедом спросила в шутку, не обижаем ли мы учителей. Или когда мать Роньи учила нас заплетать косу колоском: она встала позади стула дочери, сняла с ее волос резиночку и стала осторожными движениями плести косу, показывая нам, как это делается. Или когда вот только что, на парковке, брат Сигурда обнял мать за талию, а она склонила голову ему на плечо.

Дорожка, по которой я иду, ведет к месту, откуда рукой подать до нашей улицы. Я останавливаюсь. Наверняка такси уже близко и скоро заберет всю троицу со стоянки; может, они уже уехали. Собственно, можно повернуть назад. С другой стороны, я же не совсем сирота. Могу заглянуть к папе. Попить с ним чаю или, того лучше, просто подняться в свою старую спальню, посидеть там. В ней все осталось почти так же, как когда я была ребенком. На кровати лежит большое белое покрывало, которое мама связала для меня крючком. Если лечь на постель, можно прижаться к нему лицом, ощутить щекой работу ее рук…