Терапевт - [67]

— Приятно познакомиться, — произносит она по-американски в нос и сдержанно улыбается, — хотя, конечно, лучше бы при других обстоятельствах.

Я стараюсь изобразить улыбку. От одной мысли о Лане Мей меня тошнило с самого первого раза, когда Маргрете показала нам с Сигурдом ее фото и пустилась рассказывать, как невероятно умна новая подруга Харальда: у нее-де докторская степень в прикладной физике и чрезвычайно увлекательная работа в одной из энергетических компаний в далекой Калифорнии, призванных разрешить климатический кризис. Но теперь, когда я знаю, что мы никогда не познакомимся ближе — она превратится в полноценного члена семьи, а я наоборот, — я испытываю к ней какое-то родственное расположение. Только вот улыбнуться никак не получается.

— Ну что же, — говорит Харальд, плотнее запахиваясь в куртку, — пойдемте?

* * *

К нам выходит мужчина моего возраста. Он облачен в сообразный ситуации костюм. Пожимает нам руки, всем по очереди. Мою руку и руку Маргрете он не выпускает дольше других; наши держит одинаково долго. Мы следуем за ним в его кабинет.

— Предстоит принять целый ряд решений, — серьезно произносит мужчина. — Но я здесь для того, чтобы помочь вам.

Просто удивительно как он ухитряется так точно выверить интонацию. Она не слишком скорбная, но и совсем не будничная или приятельская. Впечатление от этого человека почти стопроцентно нейтральное. Я вдруг спохватываюсь, что не помню, как его зовут.

Но вот начинается обсуждение. Какой гроб, подбитый каким материалом? Какие цветы? Где будет проходить церемония, был ли покойный верующим? Есть ли у семьи участок на кладбище, а если нет, то представляем ли мы себе, где бы нам хотелось, чтобы он покоился? Какие абсурдные вопросы… Я с трудом воспринимаю их всерьез. Но Маргрете, которая явно накачалась сильными барбитуратами, чтобы вообще держаться на ногах, внезапно пробуждается. Она думала об этом. Она хочет классический элегантный гроб с золотой обивкой. Дорогой, но она заплатит. Она хочет, чтобы церемония прошла в крематории кладбища Вестре Гравлюнд, и упокоить Сигурда она хочет на том же кладбище, подхоронить к ее родителям.

— И я туда же лягу, — говорит она; ее голос звучит глубоко трагически и в то же время чуть театрально.

Агент, если я использую правильное наименование, сдержанно кивает, словно подтверждая, что это продуманное решение, демонстрирующее хороший вкус, а затем поворачивается ко мне.

— А вы что об этом думаете? — спрашивает он.

— Меня устраивает, — с трудом выговариваю я.

Я благодарна ему за то, что он меня спрашивает, но сформулировать свое мнение по этому вопросу я не в состоянии. Маргрете поднимает вопрос выбора между красными и белыми розами или белыми лилиями.

— Как вы думаете, что понравилось бы Сигурду? — спрашивает она.

Мне приходится закусить губу, чтобы сдержать закипающий в груди вскрик. Что понравилось бы Сигурду? Ему понравилось бы жить дольше, чем до тридцати двух лет. Но какой смысл говорить об этом… Трудно представить себе, что он предпочел бы, выбирая между розами и лилиями в качестве украшения на собственных похоронах.

Высказать мнение за время разговора мне представляется всего один раз. Мы обсуждаем музыку. Маргрете предлагает на выбор «Песню Сольвейг» Грига и «Bridge over Troubled Water» Саймона и Гарфанкела.

— Вторую не надо, — говорю я. — Сигурду эта песня не нравилась.

— Мы с ним всегда ее слушали, когда он был маленьким, — немного обиженно отзывается Маргрете. — Он сидел, прижавшись ко мне, и слушал.

— Она ему не нравилась. У одних наших знакомых она играла на свадьбе, и Сигурд сказал, что, на его вкус, она банальна.

— Мне он такого не говорил, — заявляет она.

Я пожимаю плечами.

— Не знаю, насколько сильным было его неприятие, но я не хочу сидеть там и слушать песню, о которой он мне сказал, что считает ее банальной. Сигурд терпеть не мог банальщину.

— Ради бога, Сара, прекрати повторять это слово, — раздражается Маргрете, и мне чудится, что на какую-то секунду из тумана, в который окутали ее успокоительные, проглядывает она прежняя. — Мне эта песня нравится. Она напоминает мне о Сигурде.

Агент осторожно покашливает.

— Мы советовали бы выбрать произведение, которое устроило бы всех, — говорит он, и Маргрете вперяет взгляд в него.

— Речь идет о моем сыне, — говорит она. — Мне с этим жить всю свою оставшуюся жизнь. О себе ты можешь так сказать, Сара?

У меня при этом слезы наворачиваются на глаза. Маргрете всегда умела больно задеть тех, кто ей перечит, и как любая настоящая язва она знает, что обиднее всего услышать правду. Как я буду вспоминать Сигурда через десять лет или через двадцать? Какое место он займет в истории моей жизни, если ее когда-нибудь придется рассказывать? Я об этом еще не успела подумать. За неполную неделю, которая прошла с исчезновения Сигурда, я пыталась в первую очередь справиться с собственным существованием. Мысль о грядущих годах ужасает меня. Что я буду делать со всем этим временем?

Харальд, пошевелившись на стуле, говорит:

— Мама, ты ведь, наверное, и другие песни слушала с Сигурдом, когда он был маленьким.

Я краем глаза взглядываю на него — с нежностью за то, что он принял мою сторону. Ведь я уже не вполне член семьи, к тому же мы с ним так поверхностно знакомы… Теперь я вижу, что они с Сигурдом похожи. Та же несгибаемость в принципиальных вопросах. Та же манера выпячивать подбородок, когда он осмеливается перечить матери. Может быть, это у них от отца.