Терапевт - [54]
Теперь никакие приборы по тарелкам не стучат. Издалека доносится шум поезда метро, подъезжающего к станции «Холстейн».
— Ты думаешь? — говорю я, обращаясь к своей тарелке. — Мне так не кажется.
Некоторое время мы едим молча. Да и не время сейчас задавать ей эти вопросы: Сигурд исчез всего несколько дней назад. Но при случае я ее спрошу, тянуть не буду. Я съедаю свою порцию почти полностью — и чувствую себя немного лучше. Анника рассказывает про среднего из сыновей, как тот укусил за палец ассистента зубного врача. Мы пытаемся немного расслабиться.
Я мало что помню из времени маминой болезни. Помню, как она умерла, помню похороны и дни после похорон. Помню обрывочно ложки вместо вилок, мамин бессмысленный смех, болезненные мысли и здоровые мысли, но о себе, как я это воспринимала, почти ничего. Расстраивалась ли я? Боялась ли? Чувствовала себя растерянной из-за того, что мама постепенно перестала быть взрослой женщиной, моей защитницей?
Зато помню, что я стала писаться по ночам. Прекрасно помню свои ощущения, когда проснешься мокрой, на сыром белье, и чувство стыда; вот его-то я прекрасно помню: страшное огорчение, ужасный конфуз — я ведь большая девочка… Помню, что я будила Аннику. Должно быть, уже тогда понимала, что на маму рассчитывать нельзя, а папу я не хотела будить по такому поводу, я хотела выглядеть в его глазах разумной, достойной похвалы. Поэтому плелась к Аннике, тормошила сестру, пока та не проснется, и, опустив взгляд, признавалась в содеянном. Она, пусть и неохотно, помогла мне пару раз, но потом сказала, чтобы я разбиралась сама. Аннике было одиннадцать или двенадцать, и ей было гадко заниматься этим. Мне это тоже казалось гадким. Я сама себе казалась гадкой. Боялась, что еще кто-нибудь узнает.
В университете нас учили, что недержание мочи — ночной энурез — может быть вызван эмоциональным стрессом. Я помню, как психолог с отделения детской и юношеской психиатрии мимоходом перечислял детские расстройства из учебника диагностики, а я сидела в лекционном зале и чувствовала ребяческое облегчение: так это было из-за стресса! Значит, у меня маленькой не было никакой патологии. Просто я переживала из-за маминой болезни.
Позже мне пришло в голову, что это прозрение позволило мне лучше разобраться в том, что я переживала в те годы. Ведь я едва помню свои боль, страх, чувства. Я помню только само событие. Вспоминаю взрослыми фразами, которые я, должно быть, позаимствовала у кого-то, истолковавшего и объяснившего мне случившееся. Помимо этого я, собственно, представления не имею о том, как перенесла это потрясение, это непомерное горе моего детства.
Проснувшись однажды ночью из-за разлившейся под попой и ляжками теплой сырости, я ужаснулась: ой, опять! Вышла в коридор, достала из бельевого шкафа простыню на резинке и попробовала расправить ее, как меня учила Анника. Простыня не хотела надеваться на матрас. Пока я пыталась натянуть ее по углам, она промокла из-за сырого матраса. Я заплакала.
Как я оказалась на площадке лестницы, не знаю. Должно быть, не сумев заправить постель, вышла в коридор. Не решилась разбудить Аннику, но помню, что приоткрыла дверь в спальню мамы с папой, увидела, что мама спит; почувствовала глубокое отчаяние из-за того, что нет смысла ее будить. Увидела, что папина кровать пуста.
Это было странно: ведь я слышала, как оба они вечером легли. Слышала, как они переговаривались — а теперь его нет! Я почувствовала себя страшно одинокой. Не ведаю, как случилось, что я села на площадку лестницы. Помню только, как сижу там и тихонько, чтобы никого не разбудить, плачу. Вдруг открывается входная дверь. С того места, где я сижу, видно прихожую. Пришел папа. Он меня не видит. Разувается. Сует руку в карман куртки, достает что-то. Вертит в руках. Мне не видно, что именно. Он замечает меня, когда вешает куртку, и говорит:
— Сара? Ты чего здесь сидишь?
Я киваю ему. Не спрашиваю, где он был, зачем уходил. Ничего не говорю. Папа берет меня на руки, я кладу голову на его широкое плечо. От него пахнет свежестью и привычным лосьоном после бритья, и мне ужасно хочется, чтобы он больше никогда не уходил. Папа относит меня в спальню, укладывает на постеленную мной простыню, а я стесняюсь сказать ему, что она сырая, что я описалась. Ложусь в мокрую постель и пытаюсь заснуть.
Через три недели после того, как мы с Сигурдом поженились, я в своем кабинете в клинике обрабатывала руки дезинфицирующим гелем. Ко мне на терапию приходила семья; они ушли, а я начала выдавливать на руки гель из дозатора, который держала в кабинете. Я следила за этим: работая с подростками, страдающими психозами, обязательно здоровалась с ними за руку, но привыкла потом обязательно мыть руки. Я еще не привыкла к обручальному кольцу: забыла снять его, нанося гель, и тот налип на кромку. Я сняла кольцо, положила на письменный стол, помассировала пальцы. Потом обсушила кольцо салфеткой. И в то мгновение, когда надевала его на палец, внезапно совершенно четко осознала, что такое я видела в тот вечер, когда описалась, когда сидела на площадке лестницы в доме на Сместаде и смотрела на папу, вертевшего что-то в руках. Через двадцать с лишком лет пришел опыт, придавший смысл воспоминанию: папа надевал обратно обручальное кольцо.
