Терапевт - [36]

Приехав домой, я пла́чу: сажусь на диван и реву белугой. Иногда начинаю еще в местном поезде. Поднимаю книгу повыше, чтобы прикрыть лицо, притворяюсь близорукой, и слезы, которые я все равно не в силах удержать, беззвучно струятся по щекам, а я отираю их книжкой.

Снова набираю его номер. Что я скажу ему? Так стыдно… Если б Сигурд меня ударил, я могла бы рассказать об этом, думаю я; если б он мне изменял или напивался, я могла бы позвонить подругам. Ронья теперь живет в Мадриде, но если б узнала о чем-то подобном, села бы на первый самолет, чтобы поддержать меня. Если бы умер папа. Если бы я заболела. Но из-за того, что я одинока? Язык не поворачивается произнести эти слова. Кто бросится на самолет ради человека, который не умеет налаживать отношения с другими? Выслушивая меня по телефону, они будут по-дружески утешать меня и поддакивать, но стыдиться моих откровений. А договорив, подумают про себя: «Сара всегда была сама по себе». Одиночество отталкивает. Они станут избегать меня; думать об этом невыносимо.

Вот я и страдаю дома в одиночестве. Пла́чу на диване в нашей унылой гостиной, принимаю душ, готовлю еду. Ем одна перед телевизором. В рекламных паузах тоже плачу, жалея себя, такую несчастную. Классическое клише: на диване девушка с тарелкой спагетти на коленях заливается слезами под рекламу шампуня.

Когда Сигурд возвращается домой, я притворяюсь спящей. Слышу, как он отпирает дверь, как ходит внизу, намазывает себе бутерброд, включает телевизор, идет в уборную, чистит зубы и наконец входит ко мне, а я жду: вот сейчас, думаю я, вот сейчас мне наконец достанется лучик любви, которой я целый день ждала, и я поворачиваюсь на бок, вздыхаю, приоткрываю глаза, жмурюсь, будто до того спала и только что проснулась, и говорю:

— Сигурд? Это ты?

А он мне:

— Да, спи, спи.

Раздевается и ложится с краю на своей стороне. Я придвигаюсь к нему поближе. Приподнимаю голову, пристраиваю ее ему на сгиб локтя. Свою руку кладу ему на грудь, закрываю глаза, впитываю его запах: пот, холод, химикаты. Так от него пахло, когда мы познакомились, когда он возвращался из архитектурной школы в нашу бергенскую квартиру. Он целует меня в голову. Обнимает меня, но он устал и лучше засыпает, когда к нему никто не прикасается. Я знаю, что он ведет про себя счет, сколько еще ему лежать, пока нельзя будет отодвинуться. Я прямо чувствую, как он считает. Три, два, один. Ну вот: обнимает меня покрепче, чуть склоняется ко мне и вытаскивает из-под меня руку.

— Спокойной ночи, — говорит он и перекатывается на свою сторону.

Бывало, я в отчаянии начинала клянчить: ну еще немного, мы же с тобой почти не видимся, давай полежим вот так, прижавшись друг к другу… Получить на это прямой отказ, к чему я тем самым его подталкиваю — «Сара, я так умотался за день, ничего не могу, только спать», — гораздо хуже, знаю я теперь. Лучше довольствоваться теми крохами, которые мне иногда достаются. Той минуткой, например, когда он обнимает меня перед тем, как повернуться на свою сторону. Иногда этого почти достаточно. Иногда я почти и не расстраиваюсь. Но бывает, что и пугаюсь: как же мне мало надо, как это все постыдно…

Телефон гудит, когда я сижу и барабаню пальцами по обложке книги, лежащей рядом с кофейной чашкой. Читать не получается: мне не удается собраться с мыслями и понять, о чем книга. Так что она просто лежит рядом.

Ну что, едешь? — пишет Ронья и еще: Я тебя встречу на вокзале!

Последний раз мы с ней виделись чуть ли не год назад. Я смотрю на часы: ехать осталось четыре часа с четвертью. Поезд набирает скорость, и чувствуется, что он поднимается всё выше, в горы. Мы вчетвером записались волонтерами на Ночной джазовый фестиваль, проведем там целых три дня. Ответственности никакой: будем помогать с простыми поручениями, вместе пить пиво и ходить на концерты. Я отпросилась с работы. Сигурд обрадовался за меня — даже слишком обрадовался, что сможет несколько дней дневать и ночевать в своей школе, не чувствуя себя виноватым передо мной. «Конечно, поезжай, — сказал он, — потусуйся с подругами, но знайте меру, развлекаясь… Ха-ха, нет, если серьезно, желаю вам отлично провести время».

Так и сделаю.

* * *

Я замечаю ее раньше, чем она меня. Стоит под крышей перрона и взглядом ищет меня среди вываливающейся из поезда толпы. Она отрастила волосы, теперь они спадают ниже плеч. Есть в ней та беспечная врожденная элегантность, которая распространяется и на тех, кто с ней рядом; когда я — придаток Роньи, со мной тоже считаются. Она еще не увидела меня, хотя я машу ей, и мне приятно видеть, как она ждет меня, высматривает… Это меня она ждет! Какое наслаждение, когда она наконец вскидывает на меня просиявшие глаза. Энергично машет мне, подскакивает на носках и громко зовет меня.

Мы обнимаемся.

— Сара, старушка, — говорит Ронья, уткнувшись носом в мои волосы, — я так по тебе скучала, знаешь?

И мне с трудом удается не разреветься.

— Ронья, дуреха, — говорю я, пытаясь справиться со слезами, — конечно, знаю.

Ночь на 10 марта: O’кей, o’кей

Что это? Я резко выброшена из сна и всматриваюсь, широко распахнув глаза, в кромешную тьму спальни: зацепиться взгляду не за что. Что меня разбудило? Шум? Теперь все тихо. Несколько секунд я лежу в полной боевой готовности. Поскрипывают доски, воет ветер. Издалека еле доносится громыхание метро, но я в своем взбудораженном состоянии не уверена, что и вправду слышу это; в последние дни я столько раз улавливала ухом лязганье поездов, вслушиваясь в оставленную Сигурдом тишину, что оно вполне может мне примерещиться.